ТЕМА 5. ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ ЯЗЫКА
Терминологический минимум: звукоподражательная гипотеза происхождения языка, эмоциональная гипотеза происхождения языка, кинетическая гипотеза происхождения языка, трудовая гипотеза происхождения языка, мертвые языки, скрещивание языков (субстрат, суперстрат, адстрат).
Современное языковедение сосредоточило свое внимание на исследовании механизмов эволюции функционирующих языковых систем. Тем самым дан новый импульс к появлению новых идей о происхождении языка и к переосмыслению традиционных концепций.
Сегодня постановка проблемы конкретизируется, разделяясь на три главных вопроса: когда возникла человеческая речь, каков механизм ее появления (как она возникла), каковы специфические признаки речи на первом этапе ее существования?[1] В связи с этим проблема происхождения языка имеет междисциплинарный статус: предполагает обращение к археологии, истории, психологии, философии и многим другим наукам, так или иначе исследующим человека.
В представлении народов, сохранивших свидетельства о древнейшей истории своей культуры, насчитывающей более трех тысяч лет (Передняя Азия и Индостан), язык был создан божественным началом. Облик этого начала древние представляли неодинаково. Чаще всего в религиозных текстах используется идея установления имен. Эту идею мы обнаруживаем в ведах – древнеиндийских священных книгах. В ведическом санскрите выражение namadheyam (name – имя, dha(m) – установитель) используется систематически. В Ригведе – древнейшей и святейшей книге – установителем имен является бог. Это всеобщий ремесленник, ваятель, кузнец и плотник, создавший небо и землю. Он устанавливал все имена. Но здесь же, в Ригведе, в одном из гимнов говорится, что начало речи дали люди – первые великие мудрецы, которые под покровительством бога Брхаспати осуществляли установление имен. В Ригведе представлен и третий, согласованный вариант мифа: верховный бог, «господин речи», давал имена другим богам, а имена вещам устанавливали люди – святые мудрецы, опять-таки под покровительством бога.
Создание имен в индийских мифах – завершающий этап создания мира вещей. Уже здесь акцентируется мысль, что любая реалия существует для человека в дискретном и однозначном виде только тогда, когда она выделена из хаоса мира с помощью имени – слова. Имена, как и мир, утверждали древние индийцы, независимы от людей, которые познают готовые имена, а через имена и суть вещей.
К ведам примыкают упанишады, которые комментируют ведические гимны (санскр. упанишады – буквально «сидеть около» – это беседы мудреца-учителя с юными учениками. Датируются XIX–VI вв. до н.э.). Упанишады учат, что начало мира – воды, которые «размышляли, как бы размножиться». Для размножения нужно орудие – миросозидающая сила – тапас. Другой вариант упанишад: существует нечто сущее, что творит жар, который создает воду, вода творит пищу 3-х видов: «из яйца», «от живых», «из ростка», а далее в миросозидании принимает участие божество. Оно входит в живые существа и с помощью животворящей силы «являет имена и формы». Очевидно, что здесь имена возникают из природы существ, связаны с нею изначально. Однако, хотя имена и возникают без участия человека, речь признается чисто человеческим свойством[2].
Несколько изменяется эта идея в древнем Китае. В основном памятнике даосизма, книге Лао-Цзы («Книга о пути и добродетели»), установление имен связано с понятием Дао – реальной, но неопределимой созидающей силы, предшествующей всему сущему. «Человек следует законам земли, земля следует законам неба. Небо следует законам Дао, а Дао следует самому себе». Дао невыразимо, и потому всякие попытки связать слово с истинной природой вещей бессмысленны. Мыслители, придерживающиеся учения о Дао, полагают, что существующие связи между словами и называемыми предметами сугубо произвольны. Иного мнения придерживаются Конфуций и его последователи, сосредоточившие внимание на совершенствовании нравственно-политических ситуации в китайском обществе. Мощнейшим источником позитивных преобразований в государстве они считают переименование вещей, назначение им имен, соответствующих их природе. Это одна из важнейших миссий, возлежащих на правителях. Только правильно названные вещи могут гарантировать порядок, приносить пользу государству.
Особое место в развитии идей о происхождении языка занимает древнегреческая философия. Древние греки вели спор о том, возник ли язык 1) «от природы» или «по установлению людей», по условному соглашению между ними; 2) нужно ли видеть в словах выявление и выражение сущности самих вещей, или же слова являются произвольными обозначениями людей, созданы человеком? Древнегреческие мыслители любой частный философский вопрос связывали со своими основными воззрениями на природу и человека. Но вместе с тем проблемы ставились в общем, без анализа конкретного материала. Это отчасти объясняется тем, что разработка каждой частной области знаний находилась тогда еще в начальном состоянии. Размах, широта мышления древнегреческих философов породила огромное количество идей о происхождении языка. И среди них гениальное изречение Парменида «Слово и мысль бытием должны быть». В нем акцентируется не только связь слова и мысли, которая воспринималась мифологическим сознанием как изначальная, естественная. Главное в том, что эти феномены не имеют раздельного существования, бытия. Поэтому легко утверждать наличие изначальной, «отприродной» их связи. Это отчетливо обнаружилось и в размышлениях о том, как возник язык.
Известно, что древнегреческая философия в основном была сосредоточена на объяснении картины мира. Поэтому проблема происхождения языка интересовала античную философию в связи с общей теорией познания. Более всего античных философов привлекал вопрос о характере связи между именем и предметом, обозначаемым этим именем. Ставились и другие вопросы: 1) какие природные звуки послужили материалом для создания звуковых оболочек слов, 2) строились слова сознательным интеллектуальным усилием или стихийно, естественно?
Идея «отприродности», имманентности названий, в частности, проявлялась в феномене табу в древнейших культурах. Одним из выразителей этой идеи был, по свидетельству историков, Гераклит Эфесский (VI–V вв. до н.э.), философ-материалист, сформулировавший ряд принципов диалектики. Хотя систематического изложения его взглядов до нас не дошло, известно, что Аммоний, живший в V в. до н.э., отождествил взгляды Гераклита с позицией его ученика Кратила. По мысли последнего, природа создала имена-тени, отражения вещей. Человек лишь открывает природное имя. Мир хаотичен, поэтому имена устанавливаются произвольно, а значит, часто бывают неверными. Только лучшие люди способны открыть правильные имена, соответствующие природе вещей и созданные природой.
Идея «отприродности» имени сформулирована Платоном в его знаменитом диалоге «Кратил». Вначале четко противопоставляется мнение Гермогена, ученика Платона, об условности всех имен человеческого языка, их зависимости от произвола людей, и мнение Кратила, ученика Гераклита, о полном соответствии имен природе вещей. Рассуждая о правильности имен, философы отмечают, что неправильность имени не зависит от правильности или неправильности самих предметов. Правильность наименования зависит от правильности интерпретации этого предмета в сознании человека: «И пока имя выражает вложенный в него смысл, оно остается правильным для того, что оно выражает»[3]. Результат интерпретации вещи – некий «образец, следуя которому можно в самих именах отыскать подтверждение того, что не произвольно устанавливается каждое имя, а в соответствии с некоей правильностью».
Такая трактовка подтверждается и указанием на то, что правильность имени не сводится к звукоподражанию. Слово «подражает» сути вещей: «…у каждой вещи есть звучание, очертания, а у многих и цвет <…>. Искусство именования, видимо, связано не с таким подражанием, когда кто-то подражает подобным свойствам вещей». Сократ в «Кратиле» утверждает, что необходимо «посредством букв и слогов подражать в каждой вещи именно этому, сущности», именование является «подражанием сущему посредством слогов и букв».
Процесс именования требует сознательного подражания сущности. При этом Сократ подчеркивает, что имя не есть абсолютное воспроизведение предмета – такое прямое подражание не отражает сути вещи, а фиксирует лишь его единичность, более того, создается тождественная ей вещь. Это не дает ничего нового для процесса познания реалий. Поэтому «подражание» – это построение когнитивной схемы (модели) на основе актуализации какого-то одного признака предмета: «…напротив, вовсе не нужно воссоздавать все черты, присущие предмету, чтобы получить образ». Имя представляет вещь сознанию, поэтому представление может осуществляться на базе одного какого-то или нескольких признаков, но не обязательно на «подражании» всем признакам предмета. Имя актуализирует представление о реалии в сознании, и именно поэтому необходимо, чтобы оно «правильно» фиксировало суть предмета. В противном случае ни общение, ни познание невозможно: «…кто знает имена, тот знает и вещи», «…кто постигает имена, тот постигнет и то, чему принадлежат эти имена». Имя предмета всякий раз обозначает его различные объективные стороны, но это не меняет правильности имени. Напротив, это свидетельствует о том, что имя установлено верно, в соответствии с сущностью вещи. «И если какая-то буква прибавится или отнимется, неважно и это, доколе остается нетронутой сущность вещи, выраженная в имени».
Утверждая факт текучести имени, Сократ не только создает максимально адекватную языку-феномену модель. Он считает необходимым изучать не только устойчивые имен, но и именования текучие, потому что по сути своей они одинаково правильно «подражают» вещам.
Более того, «имена обозначают сущность вещей так, как если бы все сущее шествовало, неслось и текло». Но именно мир константных моделей приводит человека к осознанию непостижимости закономерностей эволюции мира и, как следствие, к признанию некой «высшей силы»: «…нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются и ничто не остается на месте. Ведь и само знание – если оно не выйдет за пределы того, что есть знание, – всегда останется знанием и им будет; если же изменится сама идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, т.е. данного знания уже не будет…».
Платон устами Сократа говорит не о формировании языка как системы дискретных знаков, а о формировании когнитивной способности человека – способности создавать изоморфные ментальные и языковые структуры, адекватно отражающие сущность вещей.
Аристотель, ученик Платона, считал, что слова – знаки волнений души, впечатлений от вещей. Но восприятие вещей не всегда одинаково, а сами вещи сохраняют устойчивость независимо от впечатления, производимого на людей. Отсюда Аристотель выводит, что имя не существует от природы, а слова лишь случайным образом связываются с вещами. Однако думается, что позиция Аристотеля по существу не отрицает идеи «отприродности» имени Платона. Во-первых, Платон говорил не только о «текучести» вещей и имен, но и об их устойчивости. Во-вторых, действительно возможно разное эмоциональное восприятие одной и той же вещи в зависимости от состояния субъекта и целей его деятельности. Но изменяет ли эмоциональное состояние субъекта когницию, представленную именем, и если да, то насколько существенно? Безусловно, эмоция, структурирующая любую деятельность субъекта и являющаяся объективным выражением мотивов деятельности, актуализирует какие-то важные для субъекта в данный момент качества вещи. Она репрезентирует ценностное отношение субъекта к вещи. Но изменить фиксированную в имени когницию так, что она не будет тождественна самой себе, эмоция не в состоянии. Поэтому позиция Аристотеля объективно поддерживает утверждение Платона о субъективном отражении объективной идеи в сознании человека. Имя вещи есть более или менее правильная ее интерпретация, «идея» имени специфична настолько, что она остается устойчивой при различных «внешних» модификациях. Поэтому имя выполняет не только интерпретирующую, но и объективирующую функцию в человеческом сознании.
Аристотель, как и Платон, отмечал, что имена устанавливаются мудрыми людьми и по возможности в согласии с природой вещей. Если же таковое отсутствует, то по двум причинам: имя либо было плохо установлено сначала, либо искажено употреблением.
Именно Лукреций впервые отметил, что человек воспринимает любую вещь прежде всего эмоционально, и эта эмоция может стать отправным моментом именования вещи, а само имя дается вследствие необходимости общения:
Не одинаковый крик испускают, а разные звуки,
Если охвачены страхом иль чувствуют боль или радость;
Стало быть, коль заставляют различные чувства животных
Даже при их немоте испускать разнородные звуки,
Сколь же естественней то, что могли первобытные люди
Каждую вещь означать при помощи звуков различных!
– писал Лукреций в трактате «О природе вещей»[4].
Человеческая эмоция, по Лукрецию, возникает вследствие «осознания свойств (вещи), ему (человеку) в пользу служащих».
Что же до звуков, какие язык производит, природа
Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов
Тем же примерно путем, как и малых детей, очевидно,
К телодвиженьям ведет неспособность к словам, понуждая
Пальцем указывать их на то, что стоит перед ними.
Эта часть трактата позволяет говорить, скорее, о сходстве позиций Платона и Лукреция, нежели традиционно представлять их как противников. «Род человеков, голосом и языком одаренный», – пишет Лукреций. В контексте это можно интерпретировать как признание наличия артикуляционной базы и языковой способности, которые и позволяют «означить предметы разными звуками». Лукреций четко формулирует мысль о том, что, обладая способностью означивать вещи звуками, люди сами устанавливали конкретные слова:
А потому полагать, что кто-то снабдил именами
Вещи, а люди словам от него научились впервые, –
Это безумие, ибо, раз мог он словами означить
Всё и различные звуки издать языком, то зачем же
Думать, что этого всем в то же время нельзя было сделать?
Кроме того, коли слов и другие в сношеньях взаимных
Не применяли, откуда запало в него представленье
Пользы от этого иль возникла такая способность,
Чтобы сознанье того, что желательно сделать, явилось?
Демокрит связывал происхождение языка с условиями жизни первобытных людей. Он впервые акцентировал вопрос: как произошел переход от нечленораздельных звериных звуков к членораздельному изъяснению? «Аргументы», которые выдвинул Демокрит против теории «отприродности» слова:
1) многозначность (= равноименность): различные вещи называются одним именем, но если имя природно, разным вещам должны даваться различные имена,
2) равновесие (многоименность),
3) переименование было бы невозможным, однако имеем Аристокл – настоящее имя, Платон – прозвище, означающее «широкий»,
4) безыменность: из исходных слов не всегда можно создать сходные производные, «ряда имен не хватает».
Эпикур и эпикурейцы впервые соединили психологические и психофизиологические детерминанты языковой способности с социальными условиями ее осуществления. Прежде чем племена установили обозначения вещей, утверждали эпикурейцы, у них развились особые способы выдыхания воздуха. Это явилось следствием одинакового впечатления, производимого рядом предметов на людей, типичного эмоционального состояния, которое и регулировало дыхание. Эпикур писал: «…природу нашу многому и разнообразному научили понуждающие обстоятельства, а разум потом совершенствовал полученное от природы и дополнял его новыми открытиями – то быстрее, то медленнее, в некоторые времена больше, в некоторые меньше. Оттого и названия вещам были сперва даны отнюдь не по соглашению: сама человеческая природа у каждого народа, испытывая особые чувства и получая особые впечатления, особым образом испускала воздух под влиянием каждого из этих чувств и впечатлений, по-разному в зависимости от разных мест, где обитали народы; лишь потом каждый народ установил у себя общие названия, чтобы меньше было двусмысленности в изъяснениях и чтобы они были короче. А вводя некоторые предметы, еще не виданные, люди, знакомые с ними, вводили звуки для них, иные – произнося по необходимости, иные – выбирая по разумению там, где были более сильные основания для такого-то выражения»[5]. Как видим, эпикурейцы сформулировали принципиально новую гипотезу происхождения языка.
Древнегреческие философы решали, скорее, не проблему соотношения имени и предмета, а проблему условий именования предмета – возникновения языковой способности, выявления ее механизма и условий реализации его. Очевидно, что древние греки выделили несколько центров проблемы, которые в более позднее время актуализировались в разной степени, но оставались своеобразными методологическими и методическими аттракторами всегда. Именно поэтому практически все существовавшие в античной Греции взгляды на происхождение языка получили дальнейшее развитие в различных философских и лингвистических направлениях позднейшего времени.
3вукоподражательная гипотеза происхождения языка берет начало от стоиков. Стоицизм в древнегреческой философии – одно из самых распространенных и влиятельных направлений, что связано и с учением о словах и предложениях – античной грамматикой. Между звуковым составом слова и тем, что слово обозначает, по мнению стоиков, существует внутреннее сходство в силу того, что первые слова подражали природным звукам – крикам животных, естественным шумам.
В современных языках обнаруживается пласт звукоподражательной лексики: рус. кукареку, фр. cocorico, англ. cock-a-doodle-doo, турец. gugguk gugguk; турец. cıvıl cıvıl соответствует русский чик-чирик, tık tık – тук-тук и под.
При этом слово может непосредственно подражать звукам природы, а также обозначать впечатление от вещей: неприятные предметы вызывают неприятные чувства, выражаются в неприятных звуках, и наоборот.
Человек слышал звуки, издаваемые предметами или сопровождавшие явления природы, и воспроизводил их. Поэтому до сих пор каждый язык располагает звукоподражательными словами и словами, созданными на их основе.
В V в. латинский писатель Августин, изучая точку зрения стоиков, заявлял в «Началах диалектики», что звучание предметов фиксируется в их названиях: hinnitus – ржание, balatus – блеяние, clandor – звук трубы, stridor – скрип (цепей). Если предметы не звучат, то в их названиях фиксируется впечатление от них: lene – мягкая, voluptas – наслаждение, mel – мед, asperitas – грубость, острота, crux – крест, veprus – терн. «Mel – как сладостно воздействует на вкус сама вещь, так и именем она мягко действует на слух».
«Согласие ощущения звука с ощущением вещи – это колыбель слов», – говорили древние. Но как можно объяснить в этом случае многозначность? Вслед за стоиками Августин утверждает, что многозначность объясняется механизмом ассоциативного переноса значений слов («перенос старых слов на смежные предметы»): piscis – piscina (рыба – бассейн), lucet – lucus (светит – темная), bella – bellum (прекрасная – война).
Перечисленные положения развивались преимущественно в XVII–XVII вв., когда позиция стоиков и замечание Платона о том, что у каждого цвета и звука есть сущность и эти сущности могут совпадать с сущностями вещей и обозначать их, стали истоком ономатопоэтической гипотезы (от греч. όnοma – имя, pοiέiw – творю, делаю). Она основывается на принципе звукового подражания, причем не только прямого, но и символического: звуки обладают способностью выражать различные значения, рациональные и эмоциональные. В разное время эту гипотезу поддерживали Г.В. Лейбниц, Ж.-Ж. Руссо, В. Вундт, А.А. Потебня и др. Все они приписывают звукам способность изначально иметь определенные значения, т.е. обладать примарным звуковым символизмом.
Принципы ономатопоэтической гипотезы впервые обосновал Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646–1716). Лейбниц хорошо понимал, что судить о первичном языке по современным языкам нельзя: «…Если бы мы имели первичный язык во всей его чистоте или достаточно сохранившимся, то в нем должно было обнаружиться его основание, будь то физические связи, будь то произвольное установление, но во всяком случае мудрое и достойное место первого творца»[6]. Он допускает возможность разного основания первичного языка, однако предпочтение он отдает звукоподражанию.
Существовали, по Лейбницу, языки первичные (корневые) и языки производные (вторичные, поздние). Возникновение первичного языка – это история того, как человек научился говорить; история же производных языков отражает процесс возникновения и развития отдельных языков. Прямое звукоподражание осуществлялось в первичном, «корневом» языке, и лишь в той мере, в какой производные языки развивали дальше основы этого первичного языка, они развивали вместе с тем и принцип звукового подражания. Но производные языки постепенно отходили от корневого в силу естественно-географических и социальных условий своего бытования. В них словопроизводство становилось символическим: звук начинал обозначать не какой-то конкретный предмет, но определенное свойство его, а позже звук стал обозначать это абстрактное свойство, свойство вообще, отделенное от предмета и обнаруженное в ряде других предметов. Лейбниц ограничивает сферу деятельности звукоподражательного принципа и пытается обосновать это ограничение: например, звук [l] может выражать не только «нечто мягкое» (liegen, leben, legen и др.), но и нечто другое, «так как нельзя утверждать, что одну и ту же связь можно установить повсюду». Так, слова Lowe (лев), Luchs (рысь), Wolf (волк) не означают чего-то нежного. «3десь, быть может, обнаруживается связь звука [l] с какими-либо другими качествами, например, со скоростью (Lauf), которая заставляет людей бороться и принуждает бежать». Следовательно, второе важное положение гипотезы Лейбница: звук может иметь несколько символических значений, звуки могут быть омонимичными.
Лейбниц считает, что «в силу различных обстоятельств и изменений большинство слов чрезвычайно преобразовалось и удалилось от своего первоначального произношения и значения». Принимая звукоподражание как принцип происхождения языка, Лейбниц отвергает значение этого принципа для последующего развития языка.
Поддерживал Лейбница и Шарль де Бросс (1709–1777). Исследуя языки народов Африки и Австралии, он отмечал, что основной источник образования слов в «отсталых племенах» – звукоподражание: 1) подражание звучанию предмета, 2) «подражание образу незвучащих предметов», 3) природные вопли человека. Наблюдая за поведением детей, Шарль де Бросс отметил: первоначально бессмысленные восклицания детей, выражающие их ощущения, переходят в междометия, «живописующие» внешний мир. Эти наблюдения Шарль де Бросс переносит на первобытный язык, подчеркнув в «Рассуждении о механическом начале языков и физических началах этимологии», что язык – продукт человеческого естества, его внутренних способностей». Но этапы исторического развития человека как вида (филогенез) не могут быть сведены к этапам развития отдельно взятого современного человека (отногенезу), поэтому переносить данные о современных способах овладения уже сложившимся языком на происхождение языка неправомерно: эти процессы осуществляются на разных основаниях.
3вукоподражательная гипотеза была поддержана многими учеными, филологами и литераторами. Мишель Граммон считал, например, что звуки «своей живописью передают идею, и все это напоминает времена, когда человек, овладевая языком, звуками подражал явлениям природы». Идея о символическом значении звуков была близка русским поэтам. К. Бальмонт в книге «Поэзия как волшебство» писал: «А властно: Аз есмь, самоутверждАющийся шАг АдАмА...Слава полногласному А – это наша, славянская буква». Георг Кронассер, немецкий исследователь, пытается доказать, что немецкие гласные [u], [o] по своей природе связаны со страхом и печалью, а [i], [e] – с радостными чувствами. Об особом восприятии звуков, об их символическом значении говорили М. Лермонтов, В. Брюсов, А. Рембо и многие другие поэты.
Современные исследования психолингвистов, занимающихся изучением соотношения звука и смысла, обнаруживают много интересных фактов, которые позволяют говорить о возможности примарной мотивированности имени. Например, группа филологов, математиков, психологов под руководством А.П. Журавлева[7], проведя многочисленные и разнообразные эксперименты, пришла к выводу о том, что звуки имеют определенное содержание, не осознаваемое говорящим, но влияющее на процессы порождения и понимания речи. Возникла теория содержательности фонической формы слова. Оценки звуков речи, проведенные по специальной шкале, насчитывающей более сорока признаков, показали, что большинство носителей русского языка связывает с определенными звуками, и связывает устойчиво, определенные же признаки; например, А – хороший, большой, мужественный, светлый, активный, простой, красивый, гладкий, легкий, величественный, яркий, округлый, радостный, громкий, длинный, храбрый, добрый, могучий; Ф – плохой, грубый, темный, пассивный, тяжелый, слабый, отталкивающий, печальный, тихий, короткий, трусливый, злой, хилый, медлительный, шероховатый, угловатый, тусклый.
Все обнаруженные у звуков «признаки» нельзя понимать, конечно, буквально, – речь идет лишь о том, что впечатление от какого-то звука аналогично впечатлению о предметах и явлениях, о признаках и отношениях. Естественно, что и слова будут иметь определенное фоническое содержание, обусловленное соотношением отдельных признаков, связанных со звуками, составляющими словесную оболочку. Можно считать, что А.П. Журавлеву удалось обнаружить у звуков речи устойчиво проявляющуюся ассоциативную связь с определенным содержанием и выявить конвенциональные содержательные свойства звуков, сознаваемые носителями языка.
В дальнейшем на основе полученных данных были созданы компьютерные программы, которые оценивали значение слова исключительно по его фонемному составу. В результате было обнаружено, что наиболее явно обнаруживается фонетическая значимость в словах, называющих какое-либо звучание или звучащий предмет. Примеры машинной обработки результатов эксперимента таковы: барабан – большой, грубый, активный, сильный, громкий; бас – мужественный, сильный, громкий; бубен – яркий, громкий; взрыв – большой, грубый, страшный, сильный, громкий; грохот – грубый, сильный, шероховатый, страшный; лепет – хороший, маленький, нежный, слабый, тихий; набат – сильный, громкий; писк – маленький, слабый, тихий; свирель – светлый, нежный; храп – плохой, грубый, шероховатый; шелест – шероховатый, тихий; шорох – шероховатый, тихий и т.д.
Вторая группа лексики, где фонетическое значение не расходится с лексическим значением, – это эмоциональная лексика: добро – хороший, активный, сильный, величественный; жратва – грубый; дылда – большой, грубый, медлительный; жуть – плохой, темный, страшный; любовь – хороший, нежный, светлый; ругань – громкий, грубый, злой; ужас – большой, медленный, темный, страшный; хам – плохой, грубый, темный, отталкивающий и т.д.
Более того, оказалось, что с определенными звуками люди устойчиво соотносят представления о цвете, а с силой звука – интенсивность цвета. Поэтому А.П. Журавлев предположил, что у каждого слова есть свой «цветовой ореол», который так же, как и ассоциативно-эмоциональное содержание, воспринимается носителем языка неосознанно. Однако эти неосознанные содержательные компоненты в известной степени определяют процесс восприятия текста и характер его понимания.
И.Н. Горелов, один из исследователей проблемы примарной мотивированности языкового знака, провел такой эксперимент. С помощью своего товарища-художника он нарисовал несколько фантастических существ и придумал несколько псевдослов для их названия. Картинки были напечатаны в «Неделе», к читателям которой лингвист обратился с просьбой угадать, какое существо можно назвать «мамлыной», «жаваругой», «лиарой». Люди, не сговариваясь, решили, что добродушное, толстенькое существо – это мамлына, а колючая, злая – жаваруга, тонкая, мягкая, змеевидная – лиара. Видимо, звуки (м), (л), (н) вызывают у носителей русского языка представления о чем-то приятном, округлом, мягком, а (ж), (р), (г) устойчиво ассоциируются с чем-то угловатым, страшным[8].
Д.Н. Шмелев утверждал, что продолжающиеся в течение веков попытки определить собственный «смысл» звуков не основан на иллюзиях. 3вуки речи, будучи различными по своей материальной природе, несомненно, различаются экспрессией и своей эмоциональной выразительностью в силу разного физического воздействия на органы восприятия человека. Но дело только в том, что в языке они не выступают сами по себе, и эта выразительность не может проявиться независимо от значений конкретных слов, в оформлении которых они участвуют.
«Звукосимволическое чутье» генетически присуще человеку, но оно неактуально в сознании индивида и проявляется лишь тогда, когда слово приобретает форму, соответствующую, с точки зрения говорящего, смыслу этого слова.
Е.А. Гурджиева провела работу по выявлению первичного (элементарного) звукового символизма. Ею была отмечена объективная связь между значениями в языке и звуками языка. Исследование велось на материале русского, французского, киргизского, английского и латинского языков. Оказалось, что семантика положительных эмоций в русском, латинском и французском языках связана со звуком [е], отрицательных – со звуком [r]. Есть такие черты, которые по другим языкам не повторяются: так, [b] связан во французском языке с идеей движения. Е.А. Гурджиева установила, что звуковой символизм существует как для отдельных звуков, так и для классов звуков. 3вуковой символизм, по Е.А. Гурджиевой, связан и с синестезией: во французском и русском языках признак «круглый» соотносится с лабиализованными гласными[9].
В целом, звуковой символизм исследован еще не достаточно, однако факт его существования отрицать довольно трудно.
Некоторые аспекты звукового символизма раскрываются в работе с детьми. Когда детям дошкольного возраста предлагалось произвести действия: бумкнуть, дзенькнуть, блямкнуть, тюкнуть, дильдиликнуть – они выбирали предмет, производящий звук, в большей степени соответствующий звуковому облику слова: тюкнуть – деревянный молоток, дзенькнуть – стеклянную палочку и т.п. Это позволило сделать вывод о существовании физиологического механизма синестезии восприятия звука и действия. Так, есть особый вид номинации, при котором наблюдается мотивированное движение органов артикуляции еще до соединения этого движения со звуком, например, при восприятии круглого предмета органы артикуляции «готовятся» к произнесению звука [о]. Человек генетически расположен к этому способу номинации, но он не развивается как основной в силу наличия у человека логического мышления.
Все эти наблюдения позволили И.Н. Горелову сделать вывод о том, что звукоподражание как основа для возникновения языка вполне возможно. Исследователь представляет себе картину возникновения первобытного языка так. Некоторые типичные объективные воздействия (стимулы) вызывают у людей типичные переживания и оценки. Эти типичные переживания и оценки требуют типичных же форм выразительных движений (здесь велика роль жеста). Эмоциональное состояние стимулирует движение мышц лица и дыхательных органов. Отсюда возникают типичные артикуляционные условия, обеспечивающие производство более или менее типичных звуков. Механизм производства звуков синестетически взаимодействует с механизмом выражения эмоциональных состояний.
Двигательные раздражения, идущие от органов речи, как доказано современными физиологами, – непременное условие осуществления и существования абстрактного мышления. Поэтому язык не является по своей природе чисто психическим. Это очевидно обнаруживается при патологических расстройствах речи. Установлено, что нарушение артикуляции органов речи неизбежно сопровождается нарушениями процессов абстрактного мышления.
