ЛИНГВИСТИКА ОНЛАЙН
Воскресенье, 08.12.2024, 07:06
Приветствую Вас Гость | RSS
Главная Уорф. отношениеРегистрацияВход
МЕНЮ
ПОИСК
КАЛЕНДАРЬ
«  Декабрь 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
      1
2345678
9101112131415
16171819202122
23242526272829
3031
СТАТИСТИКА

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

«Люди живут не только в объективном мире вещей и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают, они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который является средством общения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых частных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной мере бессознательно строится на основе языковых норм данной группы… Мы видим, слышим и воспринимаем так  или иначе те или иные явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения.»
                                                                                                        Эдвард Сепир

Вероятно, большинство людей согласится с утверждением, что принятые нормы употребления слов определяют некоторые формы мышления и поведения; однако это предположение обычно не идет дальше признания гипнотической силы философского и научного языка, с одной стороны, и модных словечек и лозунгов с другой.

Ограничиться только этим — значит не понимать сути одной из важнейших форм связи, которую Сепир усматривал между языком, культурой и психологией и которая кратко сформулирована в приведенной выше цитате.

Мы должны признать влияние языка на различные виды деятельности людей не столько в особых случаях употребления языка, сколько в его постоянно действующих общих законах и в повседневной оценке им тех или иных явлений.

Обозначение явления и его влияние на действия людей.

Я столкнулся с одной из сторон этой проблемы еще до того, как начал изучать Сепира, в области, обычно считающейся очень отдаленной от лингвистики. Это произошло во время моей работы в обществе страхования от огня. В мои задачи входил анализ сотен докладов об обстоятельствах, приведших к возникновению пожара или взрыва. Я фиксировал просто физические причины, такие, как неисправная проводка, наличие или отсутствие воздушного пространства между дымоходами и деревянными частями зданий и т. п., а результаты обследования описывал в соответствующих терминах. При этом я не ставил перед собой никакой другой задачи. Но с течением времени стало ясно, что не только сами по себе эти причины, но и обозначение их было иногда тем фактором, который через поведение людей являлся причиной пожара. Фактор обозначения проявлялся ранее всего тогда, когда мы имели дело с языковым обозначением, исходящим из названия, или с обычным описанием подобных обстоятельств средствами языка.

Так, например, около склада так называемых gasoline drums «бензиновых цистерн» люди ведут себя соответствующим образом, т.е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums «пустые бензиновые цистерны» люди ведут себя иначе: недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти empty «пустые» цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово «пустой», предполагающее отсутствие всякого риска. Возможны два различных случая употребления слова empty: в первом случае оно употребляется как точный синоним слов null, void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бессмысленный, ничтожный, вялый), а во втором — в применении к обозначению физической ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или в другом вместилище. Обстоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится общей формулой неосторожного поведения людей, обусловленного чисто лингвистическими факторами.

На лесохимическом заводе металлические дистилляторы были изолированы смесью, приготовленной из известняка,  именовавшегося на заводе «центрифугированным известняком». Никаких мер по предохранению этой изоляции от перегревания и соприкосновения с огнем принято не было. Дистилляторы находились некоторое время в работе, и однажды пламя под одним из них достигло известняка, который, ко всеобщему удивлению начал сильно гореть. Поступление паров уксусной кислоты из дистилляторов способствовало превращению части известняка в ацетат кальция. Последний при нагревании разлагается, образуя ацетон, который воспламеняется.  Люди, допускавшие соприкосновение огня с изоляцией, действовали так потому, что само название limestone «известняк» связывалось в их сознании с понятием stone «камень, который не горит».

Огромный железный котел для варки олифы оказался перегретым до температуры, при которой он мог воспламениться. Рабочий сдвинул его с огня и откатил на некоторое расстояние, но не прикрыл. Приблизительно через одну минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое влияние оказалось более слабым благодаря переносу значения (о чем ниже будет сказано более подробно) «причины» в виде контакта или пространственного соприкосновения предметов на истолкование положения on the fire «на огне» в противоположность off the fire «вне огня». На самом же деле та стадия, при которой главным фактором являлась наружное пламя, закончилось, перегревание стало внутренним процессом конвенции в олифе благодаря сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел был уже  offthefire «вне огня»

Электрическим рефлектором, висевшим на стене, пользовались редко, и поэтому один из рабочих приспособил его в качестве удобной вешалки для пальто. Ночью вошел дежурный и повернул выключатель, мысленно обозначая свое действие как turning on the light «включение света». Свет не загорелся. Дежурный мысленно обозначил это как light is burned out «перегорели пробки». Он не мог увидеть свечения рефлектора только из-за того, что на нем висело старое пальто. Вскоре пальто загорелось, а затем вспыхнул пожар и во всем здании.

Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую органические остатки, в наружный отстойный резервуар, наполовину закрытый деревянным настилом, а наполовину открытый. Такая ситуация может быть обозначена как pool of water «резервуар, наполненный водой». Случилось, что рабочий зажигал паяльную лампу и бросил спичку в воду. При разложении органических остатков выделялся газ, скапливавшийся под деревянным настилом, так что вся установка была отнюдь не watery «водной».Моментальная вспышка огня воспламенила дерево, и огонь, очень быстро распространился на соседнее здание.

Сушильня для кожи была устроена с воздуходувкой в одном конце комнаты, чтобы направить поток воздуха вдоль комнаты и далее наружу через отверстие в другом конце. Огонь возник в воздуходувке и благодаря действию последней перекинулся прямо на кожи, рассыпав искры по всей комнате и уничтожив таким образом весь материал. Опасная ситуация создалась, следовательно, ввиду наличия термина hlower «воздуходувка», который является языковым эквивалентом thatwhichblows «то, что дует», указывающим на то, что основная функция этого прибора blow «дуть». Эта же функция может быть обозначена как blowing air for drying «раздувать воздух для просушки», причем не принимается во внимание, что он может «раздувать» и другое, например искры и языки пламени. В действительности воздуходувка просто создает поток воздуха и может втягивать воздух так же, как и выдувать его. Ее нужно было поставить на другом конце помещения, там, где было отверстие и где она могла бы втягивать поток воздуха, проходящий над шкурами, а затем выдувать его наружу.

Рядом с тигелем для плавки свинца, имевшим угольную топку, была помещена груда scrap lead «свинцового лома» — обозначение, вводящее в заблуждение, так как на самом деле «лом» состоял из листов старых радиоконденсаторов, между которыми все еще были парафиновые прокладки Вскоре парафин загорелся, а за ним вспыхнула и крыша.

Можно привести бесконечное множество подобных примеров. Они показывают достаточно убедительно, как рассмотрение лингвистических формул, обозначающих данную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех или иных поступков людей и каким образом эти формулы могут анализироваться, классифицироваться и соотноситься в том мире, который «в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы» (Э. Сепир). Мы ведь всегда исходим из того, что язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает действительность.

Грамматические модели в качестве истолкователей действительности

Лингвистический материал приведенных выше примеров ограничивается отдельными словами, фразеологическими оборотами и словосочетаниями определенного типа. Изучая влияние этого материала на поведение людей, нельзя упускать из виду, что несравненно более сильное влияние на их поведение могут оказывать разнообразные типы грамматических категорий, таких, как категория числа, рода, классификация по одушевленности, неодушевленности и т. п., а также времена, залоги и другие формы глагола, классификация по частям речи и вопрос о том, чем обозначена данная ситуация — одной ли морфемой; формой ли слова или синтаксическим словосочетанием. Такая категория, как категория числа (единственное в противоположность множественному), является попыткой обозначить целый класс явлений действительности. В ней содержится указание на то, каким образом нужно классифицировать различные явления и какие случаи можно назвать «единичными», а какие — «множественными». Однако обнаружить такое косвенное влияние чрезвычайно сложно, во-первых, ввиду его неясности, а во-вторых, ввиду того, что весьма трудно взглянуть со стороны и изучить объективно родной язык, который является привычным средством общения и своего рода неотъемлемой частью нашей культуры. Если же мы приступим к изучению языка, совершенно не похожего на наш родной, мы будем изучать его так, как изучаем природу. При анализе чужого, непривычного языка мы осмысливаем его средствами своего родного языка или же обнаруживаем, что задача разъяснения чисто морфологических трудностей настолько сложна, что, кажется, поглощает все остальное. Однако, несмотря на сложность задачи, состоящей в выяснении того косвенного влияния грамматических категорий языка на поведение людей, о котором говорилось выше, она все же выполнима и разрешить ее легче всего при рассмотрении какого-нибудь экзотического языка, так как, изучая его, мы волей-неволей бываем выбиты из привычной колеи. И, кроме того, в дальнейшем обнаруживается, что такой экзотический язык является зеркалом по отношению к родному языку.

Мысль о возможности работы над данной проблемой впервые пришла мне в голову во время изучения мною языка хопи, даже раньше, чем я осознал сущность самой этой проблемы. Казавшееся бесконечным описание морфологии языка было, наконец, закончено. Но было совершенно очевидно, особенно в свете лекций Сепира о языке навахо, что описание языка в целом являлось далеко не полным. Я знал, например, правила образования множественного числа, но не знал, как последнее употребляется. Было ясно, что категория множественного числа в языке хопи значительно отличается от категории множественного числа в английском, французском и немецком языках. Некоторые понятия, выраженные в этих языках множественным числом, в языке хопи обозначаются единственным. Стадия исследования, начавшаяся с этого момента, заняла еще два года.

Прежде всего, надо было определить способ сравнения языка хопи с западноевропейскими языками. Сразу же стало очевидным, что даже грамматика хопи отражала в какой-то степени культуру хопи так же, как грамматика европейских языков отражает «западную», или «европейскую», культуру. Оказалось, что эта взаимосвязь дает возможность выделить при помощи языка классы представлений, подобные «европейским»,— «время», «пространство», «субстанция», «материя». Поскольку те категории, которые будут подвергаться сравнению в английском, немецком и французском, а также и в других европейских языках, за исключением, пожалуй (да и это весьма сомнительно), балто-славянских и неиндоевропейских языков, имеют лишь незначительные различиях, я собрал все эти языки в одну группу, названную SAЕ, или «Standard Аverage Еuгореаn» «среднеевропейский стандарт».

Ту часть исследования, которая представлена здесь, можно кратко сформулировать в двух вопросах: 1) являются ли наши представления «времени», «пространства» и «материи» в действительности одинаковыми для всех людей или они до некоторой степени обусловлены структурой данного языка и 2) существуют ли видимые связи между а) нормами культуры и поведения и б) основными лингвистическими категориями? Я отнюдь не утверждаю, что существует прямая «корреляция» между культурой и языком и тем более между. этнологическими рубриками, как, например, «сельское хозяйство», «охота» и т. д., и такими лингвистическими рубриками, как «флективный», «синтетический» или «изолирующий» [1].

Когда я начал изучение данной проблемы, она вовсе не была так ясно сформулирована и у меня не было никакого представления о том, каковы будут ответы на поставленные вопросы.

Множественное число и счет в SAЕ и в хопи.

В наших языках, т. е. в SAE, множественное число и количественные числительные применяются в двух случаях: 1) когда они обозначают действительно множественное число и 2) при обозначении воображаемой множественности, или, более точно, хотя менее выразительно: при обозначении воспринимаемой нами пространственной совокупности и совокупности с переносным значением. Мы говорим ten men «десять человек» и ten days «десять дней». Десять человек мы или реально представляем, или, во всяком случае, можем себе представить эти десять как целую группу[2], например десять человек на углу улицы. Но ten days «десять дней» мы не можем представить себе реально. Мы представляем реально только один день, сегодня, остальные девять (или даже все десять) — только по памяти или мысленно. Если ten days «десять дней» и рассматриваются как некая группа, то это «воображаемая», созданная мысленно группа.

Каким образом создается в уме такое представление? Таким же, как и в случаях с ошибочным представлением, послужившим причиной пожара, ввиду того что наш язык часто смешивает две различные ситуации, поскольку для обеих имеется один и тот же способ выражения. Когда мы говорим о ten steps forward «десять шагов вперед», ten strokes on а bell «десять ударов колокола» и о какой-либо подобной циклической последовательности, имея в виду несколько times «раз», у нас возникает такое же представление, как и в случае ten days «десять дней». Цикличность вызывает представление о воображаемой множественности. Но сходство цикличности с совокупностью не обязательно возникает в восприятии раньше, чем это выражается в языке, иначе это сходство наблюдалось бы во всех языках, чего на самом деле нет. В нашем восприятии времени и цикличности содержится что-то непосредственное и субъективное: в основном мы ощущаем время как что-то «становящееся все более и более поздним». Но в нашем привычном мышлении, т. е. в мышлении людей, говорящих на SAE, это отражается совсем иным путем, который не может быть назван субъективным, хотя и осуществляется в мыслительной сфере. Я бы назвал его «объективизированным», или воображаемым, поскольку оно построено по моделям внешнего мира. В нем отражаются особенности нашей языковой системы. Наш язык не проводит различия между числами, составленными из реально существующих предметов, и числами «самоисчисляемыми». Сама форма мышления обусловливает то, что и в последнем случае так же, как и в первом, числа составляются из каких-то предметов. Это и есть объективизация. Понятия времени утрачивают связь с субъективным восприятием «становящегося более поздним» и объективизируются как исчисляемые количества, т. е. отрезки, состоящие из отдельных величин, в частности длины, так как длина может быть реально разделена на дюймы. «Длина», «отрезок» времени мыслится в виде одинаковых единиц, подобно, скажем, ряду бутылок.

В языке хопи положение совершенно иное. Множественное число и количественные числительные употребляются только для обозначения тех предметов, которые образуют или могут образовать реальную группу. Там не существует воображаемых множественных чисел, вместо них употребляются порядковые числительные в единственном числе. Такое выражение, как ten days «десять дней», не употребляется. Эквивалентом его служит выражение, указывающее на процесс счета. Таким образом, they stayed ten days «они пробыли десять дней» превращается в «они прожили до одиннадцатого дня» или «они уехали после десятого дня». Tendaysisgreaterthanninedays «десять дней больше, чем девять дней» превращается в «десятый день позже девятого». Наше понятие «продолжительность времени» рассматривается не как фактическая продолжительность или протяженность, а как соотношение между двумя событиями, одно из которых произошло раньше другого. Вместо нашей лингвистически осмысленной объективизации той области сознания, которую мы называем «время», язык хопи не дал никакого способа, содержащего идею «становиться позднее», являющуюся сущностью понятия времени.

Существительные, обозначающие материальное количество в SAE и хопи.

Имеется два вида существительных, обозначающих реальные предметы: существительные, обозначающие отдельные предметы и существительные, обозначающие вещества: water «вода», milk «молоко», wood «дерево», granite «гранит», sand «песок». flour «мука», meat «мясо».Существительные первой группы относятся к предметам, имеющим определенную форму: atree «дерево», astick «палка», aman «человек», ahill «холм». Существительные второй группы обозначают однородную массу, не имеющую четких границ. Между этими двумя категориями существует и лингвистическое отличие: у существительных, обозначающих вещества, нет множественного числа[3]. В английском языке перед ними опускается артикль, во французском ставится партитивный артикль du, la, de, des. Это различие более четко выступает в языке, чем в действительности. Очень немного можно представить себе, не имеющим границ: air «воздух», иногда water «вода», rain «дождь», snow «снег», sand «песок», rock «горная порода», dirt «грязь», grass «трава», но butter «масло», meat «мясо», cloth «ткань», iron «железо», glass «стекло», как и большинство подобных им веществ, встречаются не в «безграничном» количестве, а в виде больших или малых тел определенной формы. Различие это в какой-то степени нам навязано потому, что оно существует в языке. В большинстве случаев, это оказывается так неудобно, что приходится применять новые лингвистические способы, чтобы конкретизировать существительные второй группы. Отчасти это делается с помощью названий, обозначающих ту или иную форму: stickofwood «брусок дерева», pieceofcloth «лоскут материала», paneofglass «кусок стекла», cakeofsoap «брусок мыла», - но гораздо чаще – с помощью названий сосудов, в которых находятся вещества: glassofwater «стакан воды», cupofcoffee «чашка кофе», dishoffood «тарелка пищи», bagofflour «мешок муки», bottleofbeer «бутылка пива». Эти обычные формы, в которых of  имеет значение «содержащий», способствовали появлению менее явных случаев употребления той же самой конструкции: stickofwood «обрубок дерева»,  lumpofdough «ком теста» и т.д. В обоих случаях формулы одинаковы: существительное первой группы плюс один и тот же связываемый компонент (в английском языке - предлог of). Обычно этот компонент обозначает содержание. В более сложных случаях он только «предполагает» содержание. Таким образом, предполагается, сто lumps «комья», chunks «ломти», blocks «колоды», pieces «куски» содержат какие-то stuff «вещество», substance «субстанцию», matter «материю», которые соответствуют water «воде», coffee «кофе», flour «муке» в соответствующих формулах. Для людей, говорящих на SAE, философские понятия «субстанция» и «материя» несут в себе простейшую идею. Они воспринимаются непосредственно, они общепонятны. Эти мы обязаны языку. Законы наших языков часто заставляют нас обозначать материальный предмет словосочетанием, которое делит представление на бесформенное вещество плюс та или иная конкретизация («форма»).

В хопи опять-таки все происходит иначе. Там имеется строго ограниченный класс существительных. Но в нем нет особого подкласса – «материальных» существительных. Все существительные обозначают отдельные предметы и имеют и единственное  и множественное число. Существительные, являющиеся эквивалентами наших «материальных» существительных, тоже относятся к телам с неопределенными, не имеющими четких границ формами. Однако под последним следует понимать неопределенность, а не отсутствие формы и размеров. В каждом конкретном случае water «вода» обозначает определенное количество воды, а не то, что мы называем «субстанцией воды». Абстрактность передается глаголом или предикативной формой, а не существительным. Так как все существительные относятся к отдельным предметам, нет необходимости уточнять их смысл названиями сосудов или различных форм, если, конечно, форма или сосуд не имеют особого значения в данном случае. Само существительное указывает на соответствующую форму или сосуд. Говорят не а glass of water «стакан воды», а ka yi «вода», нe а pool of water «лужа воды», а ра ha[4], не а dish of cornflour «миска муки», а tamni «количество муки», не а piece of meat «кусок мяса», а siki «мясо». В языке хопи нет ни необходимости, ни моделей для построения понятия существования как соединения бесформенного и формы. Отсутствие определенной формы обозначается не существительными, а другими лингвистическими символами.

Периодизация времени в SAE и хопи

Такие термины, как summer «лето», winter «зима», September «сентябрь», morning «утро», пооп «полдень», sunset «заход солнца», которые у нас являются существительными и мало чем отличаются по форме от других существительных, могут быть подлежащими или дополнениями; мы говорим at sunset «на заходе солнца» или in winter «зимой» так же, как at а corner «на углу», in an orchard «в саду»[5]. Они образуют множественное число и исчисляются подобно тем существительным, которые обозначают предметы материального мира, о чем говорилось выше. Наше представление о явлениях, обозначаемых этими словами, таким образом, объективизируется. Без объективизации оно было бы субъективным переживанием реального времени, т. е. сознания becominglaterandlater «становления более поздним, проще говоря», — повторяющимся периодом, подобным предыдущему периоду в становлении все более поздней протяженности. Только в воображении можно представить себе подобный период рядом с другим таким же, создавая, таким образом, пространственную (мысленно представляемую) конфигурацию. Но сила языковой аналогии такова, что мы устанавливаем упомянутую объективизацию циклической периодизации. Это происходит даже в случае, когда мы говорим а phase «период» и phases «периоды» вместо, например, рhаsing «периодизация». Модель, охватывающая как существительные, обозначающие отдельные предметы, так и существительные, обозначающие вещества, результатом которой является двучленное словосочетание «бесформенное вещество плюс форма», настолько распространена, что подходит для всех существительных. Следовательнo, такие общие понятия, как substance «субстанция», matter «материя», могут заменить в данном словосочетании почти любое существительное. Но даже и они недостаточно обобщены, так как нe могут включит в себя существительные, выражающие протяженность во времени. Для последних и появился термин time «время» Мы говорим а time, т. е. какой-то период времени, событие, исходя из модели а шаss noun (существительных, обозначающих вещества), подобно тому как а summer «некое лето» мы превращаем в summer «лето» (как общее понятие) по той же модели. Итак, используя наше двучленное словосочетание, мы можем говорить или представлять себе а momentoftime «момент времени», a secondof time «секунда времени», а уеаг of time «год времени». Я считаю долгом еще раз подчеркнуть, что здесь точно сохраняется модель а bottle of milk «бутылка молока» или а piece of cheese «кусок сыра». И это помогает нам представить, что а summer реально содержит такое-то и такое-то количество “time”.

В хопи, однако, все «временные» термины, подобные summer, morning и др., представляют собой не существительные, а особые формы наречий, если употреблять терминологию SAE. Это – особая часть речи, отличающаяся от существительных, глаголов и даже от других нapeчий в хопи. Они не являются формой местного или другого падежа, как desAbends «вечером» или inthemorning «утром». Они не содержат морфем, подобных тем, которые есть в inthehouse «в доме» и at the tree «на дереве»[6]. Такое наречие имеет значение thenismorning «Когда утро» илн whilemorning-phaseisoccuring «когда период утра происходит». Эти «tempoгals» «временные наречия» не употребляются ни как подлежащие, ни как дополнения, ни в какой-либо другой функции существительного. Hельзя сказать it’s а hot summег «жаркое лето, или summerishot «лето жарко», лето не может быть жарким, лето — это период, когдапогода теплая, когда наступает жара. Нeльзя сказать thissummer «это лето». Cледует сказать summernow «теперь лето» или summег гесепt1у «недавно лето». Здесь нет никакой объективизации (например, указания на период, длительность, количество) субъективного чувства протяженности во времени. Ничто, не указывает на время, кроме постоянного представления о petting later «становлении более поздним». Поэтому в языке хопи нет основания для создания абстрактного термина, подобного нашему time.

Временные глаголы в SAE и хопи.

Трех временная система глагола в SAE оказывает влияние на все наши представления о времени. Эта система объединяется с той более широкой схемой объективизации субъективного восприятия длительности, которая уже отмечалась в других случаях двучленной формулой, применимой к существительным вообще, во «временных» (обозначающих время) существительных, во множественности и исчисляемости. Эта объективизация помогает нам мысленно «выстроить отрезки времени в ряд». Осмысление времени как ряда гармонизирует с системой трех времен, однако система двух времен   - раннего и позднего -  более точно соответствовала бы ощущению длительности в его реальном восприятии. Если мы сделаем попытку про-анализировать сознание, мы найдем не прошедшее, настоя-щее и будущее, а сложный комплекс, включающий в себя все эти понятия. Все есть в сознании, и все в сознании существует и существует нераздельно. В нашем сознании соединены чувственная и нечувственная стороны восприятия. Чувственную сторону — то, что мы видим, слышим, осязаем,— мы можем назвать the present (настоящее), другую сторону — обширную, воображаемую область па-мяти — обозначить the past (прошедшее), а область веры, интуиции и неопределенности — the future (будущее). Но и чувственное восприятие, и память, и предвидение — все это существует в нашем сознании вместе; мы не можем обозначить одно как yet to be «еще не существующее», а другое как оnсе but nо mоге «существовало, но уже нет». К действительности реальное время отражается в нашем сознании как getting later «становиться позднее», как не-обратимый процесс изменения определенных отношений. В этом latering «опозднении» или durating «протяженности во времени» и есть основное противоречие между самым недавним, позднейшим моментом, находящимся в центре нашего внимания, и остальными, предшествовавшими ему. Многие языки прекрасно обходятся двумя временными формами, соответствующими этому противоречивому от-ношению между later «позже» и earlier «раньше». Мы можем, конечно, создать и мысленно представить себе систему прошедшего, настоящего и будущего времени в объективизированной форме точек на линии. Именно к этому ведет нас наша общая тенденция к объективизации, что подтверждается системой времен в наших языках.

В английском языке настоящее время находится в наиболее резком противоречии с основным временным от-ношением. Оно как бы выполняет различные и не всегда вполне совпадающие друг с другом функции. Одна из них заключается в том, чтобы обозначать нечто среднее между объективизированным прошедшим и объективизирован-ным будущим в повествовании, аргументации, обсужде-нии, логике и философии. Вторая его функция состоит в обозначении чувственного восприятия: I see him «я вижу его». Третья включает в себя констатацию общеизвестных истин: wе see withour eyes «мы видим глазами». Эти различные случаи употребления вносят некоторую путаницу в наше мышление, чего мы в большинстве случаев не осознаем.

В языке хопи, как и можно было предполагать, это происходит иначе. Глаголы здесь не имеют времен, подобных нашим: вместо них употребляются формы утверждения (assertions), видовые формы и формы, связывающие предложения (наклонения),— все это придает речи гораздо большую точность. Формы утверждения обозначают, что говорящий (не субъект) сообщает о событии (это соответствует нашему настоящему и прошедшему), или что он пред-полагает, что событие произойдет (это соответствует нашему будущему)[7], или что он утверждает объективную истину (что соответствует нашему «объективному» настоящему). Виды определяют различную степень длительности и раз-личные направления «в течение длительности». До сих пор мы не сталкивались с указаниями на последовательность двух событий, о которых говорится. Необходимость такого указания возникает, правда, только тогда, когда у нас есть два глагола, т. е. два предложения. В этом случае наклонения определяют отношения между предложениями, включая предшествование, последовательность и одновременность. Кроме того, существует много отдельных слов, которые выражают подобные же отношения, дополняя наклонения и виды; функции нашей системы грамматических времен с ее линейным, трехчленным объективизированным временем распределены среди других глагольных форм, коренным образом отличающихся от наших грамматических времен; таким образом, в глаголах языка хопи нет (так же, как и в других категориях) основы для объективизации понятия времени; но это ни в коей мере не значит, что глагольные формы и другие категории не могут выражать реальные отношения совершающихся событий.

Длительность, интенсивность и направленность в SAE и хопи.

Для описания всего многообразия действительности любой язык нуждается в выражении длительности, интенсивности и направленности. Для SAE и для многих других языковых систем характерно описание этих понятий метафорически. Метафоры, применяемые при этом,— это метафоры пространственной протяженности, т. е. размера, числа (множественность), положения, формы и движения. Мы выражаем длительность, словами: long «длинный», short «короткий». great «большой», much «многое», quick «быстрый», slow «медленный» и т. д., интенсивность -словами: large «большой», much «много», heavy «тяжело», light «легко», high «высоко», 1оw «низко», sharp «острый», faint «слабый» и т.д.; направленность — словами: mоге «более», increase «увеличиваться», grow «расти», turn «превращаться», get «становиться», аррrоасh «приближаться», go «идти», come «приходить», rise «подниматься», fall «падать», stop «останавливаться», smooth «гладкий», even «ровный», rapid «быстрый», slow «медленный» и т. д. Можно составить почти бесконечный список метафор, которые мы едва ли осознаем как таковые, так как они практически являются единственно доступными лингвистическими средствами. Неметафорические средства выражения данных понятий, так же как еаг1у «рано», late «поздно», soon «скоро», lastilig «длительный», intense «напряженный», vегу «очень,», настолько малочисленен, что ни в коей мере не могут быть достаточными.

Ясно, каким образом создалось такое положениe. 0но является частью всей нашей системы — объективизации - -мысленного представления качеств и потенций как про-странственных, хотя они не являются на самом деле про-странственными (насколько это ощущается нашими чувствами). Значение существительных (в SAE), отталкиваясь от названий физических тел, ведет к обозначениям совершенно иного характера. А поскольку физические тела и их форма в видимом пространстве обозначаются тер-минами, относящимися к форме и размеру, и исчисляются разного рода числительными, то такие способы обозначен-ия и исчисления переходят в символы, лише… Продолжение »

Вход на сайт
МЕНЮ
Copyright MyCorp © 2024
Бесплатный конструктор сайтов - uCoz