…пени ин­теллектуального развития, обладая языками совершенно или большей частью лишенными грамматических форм». Однако В. фон Гумбольдт не склонен данные примеры считать опровержением своей точки зре­ния: «Там, где человеческий дух действует при сочетании благоприят­ных условий и счастливого напряжения своих сил, он в любом случае достигает цели, пусть даже пройдя к ней трудным и долгим путем. Трудности при этом не уменьшаются оттого, что духу приходится их преодолевать». Все-таки к языкам, «обладающим истинным строем грамматических форм», относятся, согласно В. фон Гумбольдту, санскрит, семитские языки и, наконец, классические языки Европы с греческим на вершине.

Позиция ученого оказывается здесь не вполне цельной. С одной стороны, он ставит в данной статье важную и не потерявшую актуаль­ности проблему описания «экзотических» языков в их собственных ка­тегориях, без европеизации: «Поскольку к изучению неизвестного язы­ка подходят с позиции более известного родного языка или латыни, то для иностранного языка избирается способ обозначения грамматичес­ких отношений, принятый в ряде языков... Во избежание ошибки необ­ходимо изучать язык во всем его своеобразии, чтобы при точном рас­членении его частей можно было определить, при помощи какой определенной формы в данном языке в соответствии с его строем обо­значается каждое грамматическое отношение». В этой связи он разби­рает некоторые испанские и португальские грамматики индейских язы­ков, показывая, что, например, инфинитивом в них именуют то, что не соответствует европейскому инфинитиву. Но, с другой стороны, он счи­тает, что «дух требует от языка» тех качеств, которые специфичны для флективных, прежде всего классических языков. Во времена В. фон Гумбольдта еще сильны были шедшие от эпохи Возрождения представ­ления об античной культуре как самой «мудрой» и совершенной; после открытия санскрита такое же совершенство стали видеть и в древнеин­дийской культуре. Имелось и объективное «доказательство» такого под­хода: максимальная морфологическая сложность, действительно свой­ственная санскриту или древнегреческому по сравнению с большинством языков мира.

Типологическими проблемами В. фон Гумбольдт занимался и в глав­ном своем лингвистическом труде. Там на основе изучения индейских языков он выделил наряду с тремя типами братьев Шлегель еще один языковой тип — инкорпорирующий. Стадиальная типологическая кон­цепция после В. фон Гумбольдта в течение нескольких десятилетий гос­подствовала в европейской науке. Однако многие ее положения нельзя было тактически доказать. Это относилось не только к представлениям о том, чего «дух требует от языка», но и к тезису о достижении каждым языком «предела законченности организации» (аналогия с земным ша­ром, соответствовавшая представлениям времен В. фон Гумбольдта, так­же была отвергнута последующей наукой). Как дальше будет показано, стадиальная концепция потеряла влиятельность уже во второй половине XIX в. и ушла из языкознания, если не считать неудачной попытки ее возрождения Н. Я. Марром. И в то же время кое-что осталось. Сами понятия агглютинативных, флективных, изолирующих (аморфных) и ин­корпорирующих языков, так же как и сопряженные с ними понятия агглютинации, инкорпорации и др., несмотря ни на что всегда остава­лись в арсенале науки о языке. Братья Шлегель и Гумбольдт сумели открыть некоторые существенные черты языковых структур. Вопрос о закономерностях развития языкового строя, впервые поставленный В. фон Гумбольдтом, остается важным и серьезным и сейчас, хотя совре­менная наука решает его не столь прямолинейно. И, наконец, сама идея структурного сравнения языков вне зависимости от их родственных свя­зей легла в основу одной из важнейших лингвистических дисциплин — лингвистической типологии.

Вернемся к докладу В. фон Гумбольдта «О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития». Третий и последний этап языковой истории начинается с момента, когда язык дос­тиг «предела законченности организации». Язык уже не развивается, но и не деградирует (такого рода идеи появились позже). Однако в органичес­ком строении языка и его структуре, «как живых созданиях духа», может до бесконечности происходить более тонкое совершенствование языка». «Посредством созданных для выражения более тонких ответвлений поня­тий, сложением, внутренней перестройкой структуры слов, их осмыслен­ным соединением, прихотливым использованием первоначального значе­ния слов, точно схваченным выделением отдельных форм, искоренением излишнего, сглаживанием редких звучаний язык, который в момент сво­его формирования беден, слаборазвит и незначителен, если судьба одарит его своей благосклонностью, обретет новый мир понятий и доселе неизве­стный ему блеск красноречия». На этом этапе истории находятся, в част­ности, современные языки Европы.

Изучение языка на этом этапе составляет предмет собственно исто­рической лингвистики. Совершенствование языка тесно связано с исто­рическим развитием соответствующего народа. В то же время и здесь можно и нужно сопоставлять языки. Только на материале языков, стоя­щих на одинаковой ступени развития, «можно ответить на общий во­прос о том, как все многообразие языков вообще связано с процессом происхождения человеческого рода». Уже здесь В. фон Гумбольдт от­вергает идею о том, что представления человека о мире независимы от его языка. Различное членение мира различными языками, как отмечает ученый, «выявляется при сопоставлении простого слова с простым по­нятием... Безусловно, далеко не безразлично, использует ли один язык описательные средства там, где другой язык выражает это одним словом, без обращения к грамматическим формам... Закон членения неизбеж­но будет нарушен, если то, что в понятии представляется как единство, не проявляется таковым в выражении, и вся реальная действитель­ность отдельного слова пропадает для понятия, которому недостает та­кого выражения». Уже в этой сравнительно ранней работе В. фон Гум­больдт заявляет: «Мышление не просто зависит от языка вообще, потому что до известной степени оно определяется каждым отдельным язы­ком». Здесь уже сформулирована так называемая гипотеза лингвистиче­ской относительности, выдвигавшаяся лингвистами, в частности Б. Уорфом, и в XX в.

Здесь же В. фон Гумбольдт описывает, что такое язык. Он указывает на его коллективный характер: «Язык не является произвольным тво­рением отдельного человека, а принадлежит всегда целому народу; по­зднейшие поколения получают его от поколений минувших». Очень важна и такая формулировка: «Языки являются не только средством выраже­ния уже познанной действительности, но, более того, и средством позна­ния ранее неизвестной. Их различие не только различие звуков и знаков, но и различие самих мировоззрений. В этом заключается смысл и ко­нечная цель всех исследований языка». Как отмечает комментатор В. фон Гумбольдта Г. В. Рамишвили, точнее по-русски говорить не о миро­воззрении (этот термин имеет другой устоявшийся смысл), а о миро-видении.

Итак, если сравнение языков на этапе их становления — это типоло­гия, то сравнение языков на этапе их совершенствования — это прежде всего сопоставление «мировидений», картин мира, создаваемых с помо­щью языков. Такого рода сопоставительные исследования продолжают вестись и в наше время; более того, к такого рода проблемам наука о языке всерьез стала подступаться лишь в самые последние годы. Во мно­гом данная дисциплина — еще дело будущего: при значительном коли­честве фактов и наблюдений общая теория сопоставления языковых картин мира пока не создана.

Теперь следует рассмотреть главный лингвистический труд учено­го, «О различии строения человеческих языков и его влиянии на духов­ное развитие человечества». Как указывал он сам, эта работа должна была стать теоретическим введением к оставшемуся нереализованным замыслу конкретного описания языка древнеяванских письменных па­мятников.

Первичное и неопределяемое для В. Гумбольдта понятие — «челове­ческая духовная сила», конкретно проявляющаяся в виде «духа народа». Он пишет: «Разделение человечества на народы и племена и различие его языков и наречий, конечно, тесно связаны между собой, но вместе с тем и то и другое непосредственно зависит от третьего явления более высокого порядка — действия человеческой духовной силы, выступающей всегда в новых и часто более совершенных формах... Выявление челове­ческой духовной силы, в разной степени и разными способами соверша­ющееся в продолжение тысячелетий на пространстве земного круга, есть высшая цель всего движения духа, окончательная идея, которая должна явственно вытекать из всемирно-исторического процесса». Как «язык вообще» неразрывно связан с «человеческой духовной силой», так каж­дый конкретный язык связан с «духом народа»: «Язык... всеми тончай­шими нитями своих корней сросся... с силой национального духа, и чем сильнее воздействие духа на язык, тем закономерней и богаче развитие последнего. Во всем своем строгом сплетении он есть лишь продукт языкового сознания нации, и поэтому на главные вопросы о началах и внутренней жизни языка, — а ведь именно здесь мы подходим к истокам важнейших звуковых различий, — вообще нельзя должным образом от­ветить, не поднявшись до точки зрения духовной силы и национальной самобытности». В. фон Гумбольдт не дает ни определения народа, ни определения отдельного языка, но он постоянно указывает на их нераз­рывность: язык в отличие от диалекта, с одной стороны, и языковой се­мьи, с другой, есть достояние отдельного народа, а народ — это множество людей, говорящих на одном языке. В первой половине XIX в. такая точка зрения имела и четкий политико-идеологический смысл: шла борьба за объединение Германии, в которой ведущую роль играла именно Пруссия, а одним из обоснований этой борьбы была идея о единстве немецкоговорящей нации.

Согласно В. фон Гумбольдту, язык неотделим от человеческой куль­туры и представляет собой важнейший ее компонент: «Язык тесно пе­реплетен с духовным развитием человечества и сопутствует ему на каждой ступени его локального прогресса или регресса, отражая в себе каждую стадию культуры». По сравнению с другими видами культуры язык наименее связан с сознанием: «Язык возникает из таких глубин человеческой природы, что в нем никогда нельзя видеть намеренное произведение, создание народов. Ему присуще очевидное для нас, хотя и необъяснимое в своей сути самодеятельное начало, и в этом плане он вовсе не продукт ничьей деятельности, а непроизвольная эманация духа, не создание народов, а доставшийся им в удел дар, их внутренняя судь­ба. Они пользуются им, сами не зная, как его построили». Идея о пол­ностью бессознательном развитии языка и невозможности вмешатель­ства в него потом получила развитие у Ф. де Соссюра и других лингвистов.

Человек не может ни мыслить, ни развиваться без языка: «Созда­ние языка обусловлено внутренней потребностью человечества. Язык — не просто внешнее средство общения людей, поддержания общественных связей, но заложен в самой природе человека и необходим для развития его духовных сил и формирования мировоззрения, а этого человек толь­ко тогда сможет достичь, когда свое мышление поставит в связь с обще­ственным мышлением». «Языкотворческая сила в человечестве» стре­мится к совершенству, этим и обусловливаются единые закономерности развития всех языков, даже тех, «которые не обнаруживают между со­бой никаких исторических связей». Отсюда необходим стадиальный подход и кажущееся В. фон Гумбольдту несомненным разграничение более и менее совершенных языков. При этом он указывает, что «язык и цивилизация вовсе не всегда находятся в одинаковом соотношении друг с другом»; в частности, «так называемые примитивные и некуль­турные языки могут иметь в своем устройстве выдающиеся достоин­ства, и действительно имеют их, и не будет ничего удивительного, если окажется, что они превосходят в этом отношении языки более культур­ных народов».

Как уже говорилось, для Ф. фон Гумбольдта язык — безусловно общественное явление: «Жизнь индивида, с какой стороны ее ни рас­сматривать, обязательно привязана к общению... Духовное развитие, даже при крайней сосредоточенности и замкнутости характера, воз­можно только благодаря языку, а язык предполагает обращение к от­личному от нас и понимающему нас существу... Отдельная индивиду­альность есть вообще лишь явление духовной сущности в условиях ограниченного бытия». Такая точка зрения была естественной, если исходить из первичности духа народа; позднее, как мы увидим, вопрос о соотношении индивидуального и коллективного в языке получал в лин­гвистике и иные решения.

Дух народа и язык народа неразрывны: «Духовное своеобразие и строение языка народа пребывают в столь тесном слиянии друг с дру­гом, что коль скоро существует одно, то из этого обязательно должно вытекать другое... Язык есть как бы внешнее проявление духа наро­дов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное». При этом единстве первичен все же дух народа: «Мы должны видеть в духовной силе на­рода реальный определяющий принцип и подлинную определяющую основу для различий языков, так как только духовная сила народа яв­ляется самым жизненным и самостоятельным началом, а язык зави­сит от нее». В то же время дух народа в полной мере недоступен наблю­дению, о нем мы можем узнавать лишь по его проявлениям, прежде всего по языку: «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеоб­разные и тончайшие черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные тайны. Если рассматривать языки в качестве основы для объяснения ступеней духовного развития, то их возникновение сле­дует, конечно, приписывать интеллектуальному своеобразию народа, а это своеобразие отыскивать в самом строе каждого отдельного языка».

Но чтобы понять, как дух народа реализуется в языке, надо пра­вильно понять, что же такое язык. Как отмечает В. фон Гумбольдт, «язык предстает перед нами в бесконечном множестве своих элементов — слов, правил, всевозможных аналогий и всякого рода исключений, и мы впадаем в немалое замешательство в связи с тем, что все это многообра­зие явлений, которое, как его ни классифицируй, все же предстает перед нами обескураживающим хаосом, мы должны возвести к единству чело­веческого духа». Нельзя ограничиться фиксацией этого хаоса, надо в каждом языке искать главное. А для этого надо «определить, что сле­дует понимать под каждым языком».

И здесь В. фон Гумбольдт дает определение языка, ставшее, пожа­луй, самым знаменитым местом всего его труда: «По своей действи­тельной сущности язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее. Даже его фиксация посредством письма представляет собой далеко не совершенное мумиеобразное состояние, которое предполагает воссоздание его в живой речи. Язык есть не про­дукт деятельности (ergon), а деятельность (energeia). Его истинное опре­деление может быть поэтому только генетическим. Язык представляет собой постоянно возобновляющуюся работу духа, направленную на то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для выражения мыс­ли. В подлинном и действительном смысле под языком можно пони­мать только всю совокупность актов речевой деятельности. В беспоря­дочном хаосе слов и правил, который мы по привычке именуем языком, наличествуют лишь отдельные элементы, воспроизводимые — и притом неполно — речевой деятельностью; необходима все повторяющаяся де­ятельность, чтобы можно было познать сущность живой речи и соста­вить верную картину живого языка, по разрозненным элементам нельзя познать то, что есть высшего и тончайшего в языке; это можно постичь и уловить только в связной речи... Расчленение языка на слова и пра­вила — это лишь мертвый продукт научного анализа. Определение язы­ка как деятельности духа совершенно правильно и адекватно уже пото­му, что бытие духа вообще может мыслиться только в деятельности и в качестве таковой».

Два греческих слова, ergon и energeia, употребленные В. фон Гум­больдтом, с тех пор часто рассматривались многими лингвистами и не­редко употребляются как термины без перевода. Понимание языка в качестве energeia было качественно новым в науке о языке. Как верно определил В. фон Гумбольдт, вся европейская лингвистика начиная по крайней мере со стоиков и александрийцев сводила язык к множеству правил, устанавливаемому в грамматиках, и множеству слов, записан­ных в словарях. Ориентация на изучение продукта деятельности была отчасти связана и с преимущественным, особенно в Средние века и в Новое время, вниманием к письменным текстам в ущерб устным. Но еще в большей степени она определялась аналитическим подходом к языку. Языковед моделировал деятельность слушающего, а не говоря­щего. Он имел дело с речевой деятельностью, либо прямо, либо косвенно, через посредство письменных текстов, расчленяя ее на части, извлекая из нее единицы, в том числе слова, и правила оперирования этими еди­ницами. Этого было достаточно для тех практических целей, из кото­рых выросла европейская традиция (обучение языкам, толкование тек­стов, помощь при стихосложении и пр.), а после появления теоретической лингвистики аналитический подход к языку оставался господствую­щим. В. фон Гумбольдт впервые поставил вопрос иначе, хотя и призна­вал, что для изучения языков происходит «неизбежное в языковедении расчленение языкового организма». Какого-либо примера конкретного описания языка в соответствии со своим подходом В. фон Гумбольдт в 30-е гг. XIX в. не дал и, вероятно, еще не мог дать. Однако после него все направления теоретического языкознания не могли не учитывать его разграничения. Наряду с подходом к языку как ergon, получившим законченное развитие в структурализме, существовало и так называе­мое гумбольдтовское направление, для которого язык — energeia. Это направление было влиятельным в течение всего XIX в., отошло на пери­ферию науки, но не исчезло совсем в первой половине XX в., а затем нашло новое развитие в генеративной лингвистике.

Язык, согласно В. фон Гумбольдту, состоит из материи (субстан­ции) и формы. «Действительная материя языка — это, с одной стороны, звук вообще, а с другой — совокупность чувственных впечатлений и непроизвольных движений духа, предшествующих образованию поня­тия, которое совершается с помощью языка». Говорить что-либо о язы­ковой материи в отвлечении от формы невозможно: «В абсолютном смысле в языке не может быть никакой неоформленной материи»; в частности, звук «становится членораздельным благодаря приданию ему формы». Именно форма, а не играющая лишь вспомогательную роль материя составляет суть языка. Как пишет В. фон Гумбольдт, «постоян­ное и единообразное в этой деятельности духа, возвышающей членораз­дельный звук до выражения мысли, взятое во всей совокупности своих связей и систематичности, и составляет форму языка». Ученый высту­пал против представления о форме как о «плоде научной абстракции». Форма, как и материя, существует объективно; форма «представляет собой сугубо индивидуальный порыв, посредством которого тот или иной народ воплощает в языке свои мысли и чувства». Нетрудно ви­деть, что формулировка Ф. де Соссюра «Язык — форма, а не субстан­ция» восходит к В. фон Гумбольдту, хотя понимание формы у него во многом иное.

Форму нельзя познать в целом, ее нам дано наблюдать «лишь в конкретно-единичных проявлениях». С одной стороны, все в языке так или иначе отражает его форму. С другой стороны, разные явления имеют разную значимость: «В каждом языке можно обнаружить много такого, что, пожалуй, не искажая сущности его формы, можно было бы предста­вить и иным». Лингвист должен уметь находить наиболее существенные черты языка (к их числу В. фон Гумбольдт относил, в частности, флек­сию, агглютинацию, инкорпорацию), но в то же время ему «приходится обращаться к представлению о едином целом», выделение отдельных черт не дает полного представления о форме того или иного языка. Если же он не стремится изучать язык как форму воплощения мыслей и чувств народа, то «отдельные факты будут представляться изолированными там, где их соединяет живая связь». Тем самым необходимо системное изу­чение языка; то есть В. фон Гумбольдт предвосхищает здесь еще одно основополагающее требование структурной лингвистики.

Форма не должна пониматься узко только как грамматическая фор­ма. Форму мы видим на любом уровне языка: и в области звуков, и в грамматике, и в лексике. Форма каждого языка отдельна и неповторима, но формы разных языков имеют те или иные сходства. «Среди прочих сходных явлений, связывающих языки, особенно бросается в глаза их общ­ность, которая основывается на генетическим родстве народов... Форма отдельных генетически родственных языков должна находиться в соответ­ствии с формой всей семьи языков». Но можно говорить и об общей форме всех языков, «если только идет речь о самых общих чертах». «В языке таким чудесным образом сочетается индивидуальное со всеобщим, что одинаково правильно сказать, что весь род человеческий говорит на одном языке, а каждый человек обладает своим языком». Здесь ученый обратил внимание на одно из кардинальных противоречий языкознания; для него все находилось в диалектическом единстве, но ряд ученых более позднего времени был склонен к абсолютизации только чего-то одного, чаще инди­видуального языка.

Поскольку бесформенные «непроизвольные движения духа» не могут создать мысль, то невозможно мышление без языка: «Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бес­следно, посредством звука материализуется в речи и становится доступ­ной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать поняти­ем». Важно и такое высказывание В. фон Гумбольдта: «Даже не касаясь потребностей общения людей друг с другом, можно утверждать, что язык есть обязательная предпосылка мышления и в условиях полной изоля­ции человека. Но обычно язык развивается только в обществе, и чело­век понимает себя только тогда, когда на опыте убедится, что его слова понятны также и другим людям... Речевая деятельность даже в самых своих простейших проявлениях есть соединение индивидуальных вос­приятий с общей природой человека. Так же обстоит дело и с понима­нием». Такой подход к взаимоотношениям языка и мышления в тече­ние долгого времени оставался самым влиятельным в языкознании.

В. фон Гумбольдт подчеркивал творческий характер языка: «В языке следует видеть не какой-то материал, который можно обозреть в его совокупности или передать часть за частью, а вечно порождающий себя организм, в котором законы порождения определенны, но объем и в известной мере также способ порождения остаются совершенно про­извольными. Усвоение языка детьми — это не ознакомление со слова­ми, не простая закладка их в памяти и не подражательное лепечущее повторение их, а рост языковой способности с годами и упражнением». В этих фразах уже есть многое из того, к чему в последние десятилетия пришла наука о языке, показателен сам термин «порождение».

В связи с этим В. фон Гумбольдтом трактуется и противоречие между неизменностью и изменчивостью языка: «В каждый момент и в любой период своего развития язык... представляется человеку — в от­личие от всего уже познанного и продуманного им — неисчерпаемой сокровищницей, в которой дух всегда может открыть что-то еще неведо­мое, а чувство — всегда по-новому воспринять что-то еще не прочувство­ванное. Так на деле и происходит всякий раз, когда язык перерабатыва­ется поистине новой и великой индивидуальностью... Язык насыщен переживаниями прежних поколений и хранит их живое дыхание, а поко­ления эти через звуки материнского языка, которые и для нас становятся выражением наших чувств, связаны с нами национальными и родствен­ными узами. Эта отчасти устойчивость, отчасти текучесть языка создает особое отношение между языком и поколением, которое на нем гово­рит». Если отвлечься от стиля, который в наши дни может казаться ненаучным, мы имеем здесь важное положение о динамике языкового развития, о связи каждого состояния языка с предшествующим и после­дующим, а к этому в конечном итоге пришла и лингвистика XX в. Важ­ны для последующего развития вопроса о причинах языковых измене­ний и такие слова В. фон Гумбольдта: «Ясно, до чего ничтожна сила одиночки перед могущественной властью языка... И все-таки каждый со своей стороны в одиночку, но непрерывно воздействует на язык, и потому каждое поколение, несмотря ни на что, вызывает в нем какой-то сдвиг, который, однако, часто ускользает от наблюдения».

Язык помогает человеку познавать мир, и в то же время это позна­ние зависимо от языка: «Как отдельный звук встает между предметом и человеком, так и весь язык в целом выступает между человеком и природой, воздействующей на него изнутри и извне, человек окружает себя миром звуков, чтобы воспринять в себя и переработать мир ве­щей... Человек преимущественно — да даже и исключительно, посколь­ку ощущение и действие у него зависят от его представлений, — живет с предметами так, как их преподносит ему язык... И каждый язык описы­вает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка». Таким образом и здесь, как и в более ранней работе, В. фон Гумбольдт ставит вопрос о языковых картинах мира, высказывая точку зрения о том, что многое в представлении каждого человека о мире обусловлено его языком; эта проблематика была позднее развита Б. Уор-фом и др.

В. фон Гумбольдт в связи с этим выделяет два способа освоения иностранного языка. Если мы освоили его адекватно, то такое освоение «можно было бы уподобить завоеванию новой позиции в прежнем ви­дении мира». Однако чаще этого не происходит, поскольку «мы в боль­шей или меньшей степени переносим на иностранный язык свое соб­ственное миропонимание и, больше того, свое собственное представление о языке». В пределах европейской культуры подобный перенос не при­водил к трудностям во взаимопонимании из-за очень сходных языко­вых картин мира. Однако при исследовании, например, индейских язы­ков такая проблема, как будет сказано ниже, в главе о дескриптивизме, стала серьезной.

Говоря о звуковой стороне языка, В. фон Гумбольдт исходил из не очень развитого состояния фонетики его времени и даже смешивал звук с буквой. И в то же время у него присутствуют высказывания, предвосхи­щающие идеи сложившейся лишь почти столетие спустя фонологии: «В языке решающим фактором является не обилие звуков, а, скорее, наоборот, — гораздо существенней строгое ограничение числа звуков, необходимых для построения речи, и правильное равновесие между ними. Языковое сознание должно поэтому содержать... предчувствие всей системы в целом, на кото­рую опирается язык в данной индивидуальной форме. Здесь уже проявляет­ся то, что, в сущности, проявляется во всем процессе образования языка. Язык можно сравнить с огромной тканью, все нити которой более или менее заметно связаны между собой и каждая — со всей тканью в целом».

Среди единиц языка В. фон Гумбольдт прежде всего выделял слово. Выступая против традиционных наивных представлений о происхождении языка, он писал: «Нельзя себе представить, чтобы создание языка начина­лось с обозначения словами предметов, а затем уже происходило соедине­ние слов. В действительности речь строится не из предшествующих ей слов, а, наоборот, слова возникают из речи». В то же время любая речь членится на слова; «под словами следует понимать знаки отдельных понятий»; «сло­во образует границу, вплоть до которой язык в своем созидательном про­цессе действует самостоятельно». То есть слова уже даны говорящему язы­ком, тогда как «для предложения и речи язык устанавливает только регулирующие схемы, предоставляя их индивидуальное оформление произ­волу говорящего». Ср. существующую у ряда лингвистов XX в. концепцию, согласно которой слова и «регулирующие схемы» предложений принадле­жат языку, а сами предложения — единицы речи. Наряду со словами В. фон Гумбольдт выделял и корни. Он разграничивал корни «как продукт частой рефлексии и результат анализа слов», то есть «как результат работы грам­матистов», и существующие в ряде языков реальные корни, нужные говоря­щим в связи с «определенными законами деривации».

Языковая форма далеко не сводится к внешней, звуковой форме. Еще большее значение имеет внутренняя форма языка, членящая «чув­ственные впечатления и непроизвольные движения духа». Внутренняя форма, специфическая для каждого языка, проявляется как в членении мира в области лексики, так и в системе грамматических категорий. Например, по мнению В. фон Гумбольдта «понятие наклонения» полу­чило подлинное развитие в древнегреческом, тогда как в санскрите «ос­талось явно недоразвитым».

В связи с внутренней формой языка В. фон Гумбольдт затрагивает проблему, которая позже стала трактоваться как различие значения и смысла слова; с точки зрения образования понятия «слово — не эквива­лент чувственно воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь — главный источник многообразия выражений для одного и того же предмета: так, в санскрите, где слона называют то дваж­ды пьющим, то двузубым, то одноруким, каждый раз подразумевая один и тот же предмет, тремя словами обозначены три разных понятия. Поис­тине язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них». Позднее в отечественной традиции начиная с А. А. Потебни тер­мин «внутренняя форма» стал употребляться в суженном по сравнению с В. фон Гумбольдтом значении: говорится не о внутренней форме язйка, а о внутренней форме слова в связи с тем, как в морфемной структуре слова или же в его этимологической структуре отражаются те или иные смысловые признаки.

Образование понятий в указанном выше смысле специфично для каждого народа, поэтому «влияние национального своеобразия обнару­живается в языке... двояко: в способе образования отдельных понятий и в относительно неодинаковом богатстве языков понятиями опреде­ленного рода». Здесь опять-таки В. фон Гумбольдт исходил из разных уровней развития языков, которые проявляются не только в звуковой форме, но и в образовании понятий; вновь самыми богатыми и в этом плане признаются санскрит и древнегреческий.

Ни звуковая, ни внутренняя форма языка не создают язык сами по себе, необходим их синтез: «Соединение звуковой формы с внутренни­ми языковыми законами придает завершенность языкам, и высшая сту­пень их завершенности знаменуется переходом этой связи, всегда во­зобновляющейся в одновременных актах языкотворческого духа, в их подлинное и чистое взаимопроникновение. Начиная со своего первого элемента, порождение языка — синтетический процесс, синтетический в том подлинном смысле слова, когда синтез создает нечто такое, что не содержалось ни в одной из сочетающихся частей как таковых». Этот процесс завершается, только когда весь строй звуковой формы прочно и мгновенно сливается с внутренним формообразованием. Благотворным следствием этого является полная согласованность одного элемента с другим». Фактически здесь речь идет о том, что позднее получило на­звание двусторонности знака, и еще раз здесь В. фон Гумбольдт подчерки­вает системность языка, взаимосвязанность его элементов.

Безусловно, многое у В. фон Гумбольдта устарело. Особенно это относится к его исследованию конкретного языкового материала, часто не вполне достоверного. Лишь историческое значение имеют его идеи стадиальности и попытки выделять более или менее развитые языки. Однако можно лишь удивляться тому, сколько идей, которые рассмат­ривала лингвистика на протяжении последующих более чем полутора столетий, в том или ином виде высказ