Языкознание нашего времени можно уподобить, пользуясь выражением из космологии, расширяющейся Вселенной. В древнем и средневековом Китае диалог языковедов (а наука, научная деятельность есть прежде всего диалог) со своими современниками или представителями других поколений учёных в основном был замкнут пределами своей этнокультуры, его предметом был лишь свой язык. Языкознание здесь было монокультурным и монолингвальным. Его представители достаточно легко понимали друг друга.

То же можно сказать и о языковедческой традиции древней и средневековой Индии, учитывая, правда, обращение учёных не только к санскриту, но и к ведийскому языку, к пракритам, а позднее также к другим языкам (в связи с формированием новых религий и созданием корпуса священных текстов, обслуживающих их потребности). Но неизменными оставались каноны описания, ориентировавшиеся на грамматики Панини и других авторитетных учёных. Участники лингвистического диалога понимали друг друга.

Замкнута в себе была и лингвистическая практика древнего Египта. В ряде иных государств древнего Ближнего Востока (Вавилон, Хеттское царство и др.) в лексикографической и переводческой деятельности приходилось иметь дело с сопоставлением ряда языков и, соответственно, вести лингвистический диалог за пределами своих культурных ареалов. Но здесь господствовали в основном единые каноны лингвистического описания, заложенные в Вавилоне.

Языкознание же древних греков и римлян, несмотря на существенную близость культур этих этносов и хорошее знание языков друг друга, на соприкосновение с многочисленными культурами других этносов, оставалось в основном сосредоточенным на описании своих языков. Представители античной языковедческой мысли практически не нуждались в переводчиках.

С пробуждением в средневековый период специального интереса европейских учёных к языкам своих народов, а в более поздний период и ко многим языкам Азии, Океании, Африки, Америки, Австралии положение существенно не менялось. Диалог о проблемах языка вёлся по существу между единомышленниками или же между людьми, пользовавшимися одним и тем же концептуальным аппаратом и достаточно хорошо понимавшими друг друга. Основным методологическим инструментом на протяжении многих веков оставался канон описания, закреплённый грамматиками Доната и Присциана (см.:Сусов1997.Ч.1).
Коренной перелом наступил лишь в первой четверти 19 в., когда была провозглашена независимость языкознания как науки и рядом с традиционной грамматикой, ориентированной на универсалистские логические постулаты, появилось сравнительно-историческое языкознание. Диалог между компаративистами и универсалистами, с одной стороны, и филологами старой ориентации, с другой, стал более живым, достигая иногда высокой степени накала. Правда, о расколе в рядах лингвистов в этой связи не приходится говорить: генетический подход к языку (языкам), благодаря внедрившемуся в общественное сознание европейской интеллигенции романтизму, быстро утвердил себя в научном исследовании и находил всё больше приверженцев на университетских кафедрах, что позволяет характеризовать 19 век как век безраздельного господства принципа историзма в языкознании. Сравнительно-историческое языкознание пользовалось унаследованным от прошлого понятийным аппаратом, Оно не противопоставляло себя типологическому языкознанию, сложившемуся фактически одновременно с ним. Позднее оно постепенно вбирало в себя идеи и понятия ареального языкознания, опять-таки не противопоставляя себя ему (см. о лингвистическом компаративизме: Сусов 1997. Ч. 2).

Расширение лингвистической Вселенной стало знамением 20 в. Оппозицию языкознанию историческому образовало языкознание синхроническое. Традиционным логической и психологической грамматикам образовали противовес грамматики формальная, структурная, дескриптивная и пр. В первые десятилетия 20 в. резко обострились дискуссии по проблемам онтологии языка и методологии лингвистических исследований. Диалог лингвистов начал приобретать поистине глобальный и нередко междисциплинарный характер, в нём охотно принимали участие представители психологии, этнографии, биологии, логики, математики, семиотики, философии. Возникали многочисленные новые научные школы и течения, подчас довольно далёкие друг от друга по своему пониманию природы и сущности языка и методам его изучения. Представители этих школ активно создавали собственные, трудно доступные или даже недоступные для других метаязыки. Стала возникать потребность в переводчиках, которые обслуживали бы лингвистический диалог между представителями разных направлений.

Центробежные тенденции в науке о языке особенно усилились во второй половине 20 в. Количество существующих сегодня лингвистик (часто со своими метаязыками) трудно подсчитать. Назову лишь некоторые из новых дисциплин: интерлингвистика, генеративная лингвистика, психолингвистика, нейролингвистика, антропологическая лингвистика, этнолингвистика, социолингвистика, прагмалингвистика, лингвистика текста, контрастивная лингвистика, когнитивная лингвистика, компьютерная (вычислительная, машинная, инженерная) лингвистика, математическая лингвистика. В рамках каждой из них зачастую различаются многие подходы, так что приходится, например, говорить о целом ряде лингвистик текста, прагмалингвистик, психолингвистик и т. п.

Наглядным примером дифференциации в новейшем лингвистическом знании может служить синтаксис. Так, в 80—90-х гг. в американских университетах разрабатывалось и преподавались не менее полусотни различных синтаксических теорий, иногда представляющих собой синтез разных подходов. Среди них:

• синтаксис непосредственно составляющих, или — в иной терминологии — грамматика фразовых структур (эта модель, как правило, включается в качестве компонента во многие трансформационные и унификационные грамматики);
• генеративная трансформационная грамматика, созданная Наумом Хомским и представленная им в ряде вариантов: исходный вариант (знаменитые “Синтаксические структуры”, 1957), стандартная теория (1965), более поздняя расширенная стандартная теория, пересмотренная расширенная стандартная теория (с 1973), теория управления и связывания (1981) и примыкающие к ней Theta-теория, теория “Х с перекладиной” (X-Bar-Theory); развивающиеся одновременно генеративная семантика, конкурирующие в рамках трансформационной грамматики лексикалистская и трансформационалистская гипотезы;
• категориальная грамматика, восходящая к идеям польского логика Казимежа Айдукевича, и продолжившие её в США генерализованная категориальная грамматика, категориальная унификационная грамматика и др.;
• грамматика зависимостей, идеи которой были заимствованы у французского лингвиста Люсьена Теньера (дочерние грамматики зависимостей, грамматика слова и др.);
• функциональная грамматика (падежная грамматика — Чарлз Филлмор, функциональная грамматика — С. Дик, лексико-падежная модель — С. Староста; локалистская гипотеза — Р.С. Джэккендофф и прочие теории);
• генеративная унификационная грамматика, разработка которой в основном ведётся в университете Стэнфорда и в соседних с ним научных центрах (генерализованная грамматика фразовых структур, лексическая функциональная унификационная граммматика, грамматика синтаксического анализа и перевода — PATR; ориентированная на заголовок [head-driven] грамматика фразовых структур, упомянутая выше категориальная унификационная грамматика, референциально-реляционная грамматика Р. Ван Валина, ситуационная семантика, теория репрезентации дискурса; древовидная унификационная грамматика и др.);
• реляционная универсальная грамматика (теории Д.М. Перлмуттера, П.М. Постала, Д. Джонсона и др., в том числе грамматика пары дуг [Arc Pair Grammar]);
• логическая грамматика, развивающаяся в недрах компьютерной лингвистики (грамматика определённого элементарного предложения [Definite-Clause-Grammar], грамматика метаморфоз, экстрапозиционная грамматика и др.).

С одной стороны, такое многообразие подходов говорит и о неутомимых поисках новых подходов, и о свободе выбора предмета исследования и предмета лекционного курса активно работающими в лингвистике университетскими профессорами, к чему мы, российские языковеды, пока что привыкаем с трудом.

С другой же стороны, в силу стремительно нарастающей дифференциации дисциплин всё чаще возникают ситуации взаимного непонимания между лингвистами, подобные тем, которые уже давно стали привычными для математики. Затрудняется, а иногда становится попросту невозможным диалог между представителями одной науки, не говоря уже о диалоге между учёными разных специальностей, между учёными и философами или между интеллектуалами вообще.

Всё больше затрудняется доступ к сокровищнице лингвистического знания для нелингвистов (отсюда, например, частое некорректное использование языковедческих терминов и идей во многих трудах по психологии, нейролингвистическому программированию, патологии речи и т.п.). В лингвистике (да и не только в ней) нарастает, пользуясь термином теории информации, энтропия, т.е. хаос, грозящий немалыми потерями и для самой науки о языке, и для человеческого знания в целом. К лингвистике на современном этапе вполне приложимы слова П.А. Флоренского: “Научное мировоззрение и качественно и количественно утратило тот основной масштаб, которым определяются все прочие наши масштабы: самого человека” (1990в:348).

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в настоящее время более частыми становятся попытки, направленные на преодоление центробежных тенденций в языкознании, в науке в целом и вообще в познании мира, предполагающем использование способов, предоставляемых нам не только наукой, но и философией, искусством, религией.

Всё чаще появляются теперь как интегрированные научные теории в рамках отдельных лингвистических дисциплин, так и холистические подходы, в соответствии с которыми знание о соответствующем объекте включается в систему человеческого знания о Вселенной в целом, о единых космических законов, детерминирующих развитие и функционирование любого из частных объектов познания.

Одним из образцов построения интегрированных теорий в отдельной области языкознания может служить концепция “единой семантики” Франсуа Растье (см.: Анисимова 1998). Этот исследователь приглашает к диалогу лингвистов, главным же образом представителей лингвистической семантики. Он не выдвигает глобалистских идей, но своими работами призывает нас задуматься, что наступило время “собирать камни”.

Интересны попытки более глобального, по существу междисциплинарного подхода к интерпретации сущности языка как специфического феномена, через посредство которого можно понять природу личности, её место в социуме и этносе, её интеллектуальный и творческий потенциал, т. е. глубже осмыслить для себя, что же такое Человек. К диалогу о Языке, а одновременно о Человеке, Мышлении, Сознании, Культуре, Этносе, Социуме и даже о Мире (Космосе) в целом приглашают представителей не только языкознания, но и философов, антропологов, этнологов, семиотиков, социологов, психологов, искусствоведов, педагогов, специалистов по теории коммуникации и др. в последние годы приглашают Роландас Ионович Павилёнис (1983), Юрий Сергеевич Степанов (1985), Эдуард Рафаелович Атаян (1987), Юрий Николаевич Караулов (1987), Алексей Александрович Пушкин (1992), Станислав Алексеевич Сухих (1998а; 1998б), Михаил Львович Макаров (1998), Иосиф Абрамович Стернин (1998).

Космическая тема у этих учёных в общем-то явно не представлена. Но подкупает стремление рассматривать язык в максимально широком контексте, ломая устоявшиеся в первой половине 20 в. каноны лингвистики. Чувствуется явное стремление выйти за пределы имманентно понимаемой системы языка. Такой подход (холотропный, как его называет С.А. Сухих) даёт возможность проникнуть в тайны происхождения языка и человека.

Но не все указанные авторы принимают принцип причинности (казуальности), в силу чего их работам не достаёт холизма, для которого в конечном итоге оказывается обязательным ответ на вопрос о начальной причине, обусловившей целостность рассматриваемого объекта и единообразие подхода к любому явлению Мира. Принцип холотропности (буквально ‘всевекторности, всесторонней направленности’; ср. греч. holos ‘целый, весь’; trope ‘поворот’), иначе холизма или же целостности, как раз и должен предполагать учёт фактора причинности и тем более поиск первопричины, будет ли под этим пониматься акт Творца или же акт Высшего разума.

Привлекает внимание интегральная теория Валерия Вениаминовича Морковкина (1997), в соответствии с которой язык, мышление и сознание образуют триединый ментально-лингвальный комплекс. Его составляющие, будучи ипостасями единого целого, единосущны и в силу этого нераздельны, но в то же время неслиянны, поскольку обладают своими особенностями. Нераздельность же не позволяет рассматривать каждую из составляющих ментально-лингвального комплекса как самостоятельную сущность.

Такой подход опирается прежде всего на идеи отечественных философов Владимира Сергеевича Соловьёва, Павла Александровича Флоренского, Бориса Викторовича Раушенбаха, Алексея Фёдоровича Лосева, продолживших традиции неоплатоников, никейцев и каппадокийцев и глубоко разрабатывавших идеи единства мироздания.

Ментально-лингвальный комплекс, функционирующий на основе человеческого мозга, представляет собой самоорганизующуюся информационную систему. Эта система обеспечивает процессы восприятия, понимания, оценки, хранения, преобразования, порождения и передачи информации.

Каждая из составляющей выполняет свои функции внутри целого. Мышлению отводится роль динамической ипостаси. Мышление есть постоянно протекающий в мозгу процесс мыслепорождения, заключающийся в обработке и преобразовании поступающей по разным каналам информации.

Язык, по В.В. Морковкину, как ипостась инструментальная и коммуникативная, делает возможным расчленение потока идущих в мозг от органов чувств импульсов. Он обеспечивает дискретизацию информационного континуума, представляя его в виде последовательности отдельных информационных сгущений (информем). Информемы в своей совокупности составляют знание человека. Информема, прошедшая через акт означивания в результате поиска своего означающего, становится концептом. Концепты принадлежат уже не только индивиду, но и всему коллективу носителей данного языка. Именно они связывают людей в этническую общность.

Сознание же функционирует как накопительно-оценочная ипостась. Оно обеспечивает накопление информем, установление шкалы оценок и выработку ценностных ориентиров. Именно сознание, производя постоянную содержательную оценку вновь образующимся объединениям информем, обращает наиболее ценные из них в своё достояние в качестве новых информем.

Каждая из составляющих ментально-лингвального комплекса функционирует в двух режимах — осознаваемом и неосознаваемом. Ни одна из них не является самодостаточной: мышление функционирует только посредством языка, но само по себе не вырабатывает язык; язык направлен на внешнее обнаружение содержания и энергии мышления, но не вырабатывает сам по себе мышления; сознание не включает в себя ни мышление, ни язык и не является их составляющей, оно действует как закрепляющая результаты работы всего комплекса информационная система координационно-регулирующего типа.

Интегральной концепции В.В. Морковкина следует отдать должное. Но и ей, при её глобализме, можно поставить в упрёк отсутствие ответа на вопрос о первопричине целостности ментально-лингвального комплекса, а также ненамеченность автором личностного, этнокультурного и социального векторов анализа своего объекта.

Непосредственно к идее Бога как Творца Вселенной, создавшего Человека, Разум, Язык из числа отечественных лингвистов новейшего этапа обращается Василий Семёнович Юрченко (1991; 1992; 1993; 1994; 1995). В.С. Юрченко уже ранее в своих синтаксических трудах (см., например: 1972) оперировал магическим числом 4. Он находил в инвариантной структуре предложения четыре члена (стоящее перед подлежащим определение — подлежащее — глагольное сказуемое — заглагольный член, реализующийся то как дополнение, то как обстоятельство). Полная реализация этой формулы и отсутствие того или иного из них даёт набор из четырёх основных структурных типов предложения. Четыре элемента той или иной языковой парадигмы могут группироваться по-разному, часто в виде последовательности 1 + 3. Так, имени (существительному) противостоят глагол, прилагательное и наречие. Группировки из четырёх элементов В. С. Юрченко находит во множестве и в языке, и в социальных явлениях, и в природе, и в строении генетического кода, и в строении Вселенной. Для подтверждения своих мыслей автор часто обращается к цитатам из Священного Писания.

Магическая сила числа 4 приводит В. С. Юрченко в конечном итоге к мысли, что всё в мире (и нашем, и горнем) организовано именно по этому (скажем, тетраичному) принципу, и Первопричина заключается в замысле Творца (Бога или Высшего разума). Этот принцип призван быть препятствием на пути энтропии, создаваемой тёмными силами. Он по своему существу негэнтропичен.

Интересно, что в противоположность многим предшествующим ему мыслителям В. С. Юрченко в центр внимания ставит не Слово, а Предложение с его двучленной субъектно-предикатной структурой. Отношение субъекта и предиката автор объявляет универсальным и для представления деятельности Бога, и для описания структуры Космоса, и для анализа человеческой деятельности. Синтаксис лингвистический перерастает в конечном итоге в синтаксис космический. Лингвистический синтаксис, по автору, лишь являет то, что заложено в космическом синтаксисе.

К сожалению, в сферу внимания В.С. Юрченко не попадают звуковая сторона языка, слово, взаимоотношение языка и сознания, языка и личности, языка и этноса, языка и социума, языка и культуры, языка и знаковой деятельности (коммуникации), организация языкового взаимодействия между индивидами.

И В.В. Морковкин, и В.С. Юрченко многократно ссылаются на П.А. Флоренского, но они опираются только на его “Столп и утверждение истины” (см.: 1990а; 1990б), где отец Павел излагает свою теодицею (‘оправдание Бога’). К антроподицее (‘оправданию человека’) П.А. Флоренский обращается позже, в произведении “У водоразделов мысли” (1990в). Этот труд, созданный в начале 20-х гг., представляет интерес для философов языка и теоретиков-лингвистов и в наши 90-е гг., на пороге 21 в. В частности, ознакомление с ним будет небесполезно и для тех, кто гадает, каким будет языкознание 20 в.

П.А. Флоренский чётко отвечает, что всякая философия и всякая наука должны быть антропологичны. “Понимание цели, ради которой существует всё в человеке, и будет антропологией, ибо цель всего в человеке есть человек” (1990в:39). Значит, и языкознание в принципе должно быть антропологичным, поскольку оно есть часть науки о Человеке, часть Человековедения. Ведь этому нас учили и Вильгельм фон Гумбольдт, и Иван Александрович (Ян Игнацы Нечислав) Бодуэн де Куртенэ, и Лев Владимирович Щерба, и Эдуард Сепир. И лишь в последние десятилетия, пережив угар имманентизма, мы вновь при изучении языка начинаем выводить его существеннейшие свойства из природы человека — носителя языка.

Возьму на себя смелость коротко изложить некоторые из основных положений философского учения о языке, принадлежащего П.А. Флоренскому. Полагаю, что этим я не отнимаю права у читателей самим насладиться трудами великого философа.

П.А. Флоренский — по образованию математик и богослов, глубоко разбиравшийся в самых разных областях знания. Он хорошо владел древнегреческим и древнееврейским, умело обращался в целях этимологического поиска с материалом многих других индоевропейских и семито-хамитских (афразийских) языков (хотелось бы, чтобы так работать с языковыми фактами умели и лингвисты-профессионалы нашего времени!).

Как и многие русские религиозные философы школы В. С. Соловьёва, он придерживался концепции Всеединства (это ли не реализация холотропного принципа?) и учения о Софии.

Идея Всеединства оказывается центральной во многих мировоззренческих системах (Хоружий 1983). Принцип Всеединства требует видеть в сложном целом и полное взаимопроникновение всех его частей, и в то же время их взаимораздельность. Понятие Всеединства используется не только в европейской философии, но и в буддизме, входя в круг буддийской медитации, оно употребляется во многих системах оккультизма и мистики, начиная каббалой и кончая теософией и антропософией. Его эмблемой часто выступает лотос, семя которого содержит в себе информацию о целом растении в будущем.

У греков это понятие носило название en kai pan, говорившие по-латински именовали его unomnia, а говорившие по-немецки — Alleinheit. В античное время идея единства и связности всего сущего находила выражение у Гераклита, Ксенофана, Анаксагора. Последнему, в частности, принадлежит изречение: “Во всём есть часть всего”. Существенное развитие учение о Всеединстве получило у неоплатоников (Плотин видел во Всеединстве способ внутреннего устроения “умопостигаемого мира” — kosmos noetos); у них оно было воспринято представителями патристики Климентом Александрийским, Григорием Нисским, Псевдо-Дионисием Ареопагитом, отождествляясь или с церковью как телом Христовым, или с личностью Христа, или с имеющимся у Бога собранием прообразов всех вещей; дальнейшую разработку эта идея получает у Николая Кузанского и в диалектической логике Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.

В русской религиозной философии Владимир Сергеевич Соловьёв объявил Всеединство высшим онтологическим принципом, выступающим, в частности, в гносеологии как система цельного знания. Концепцию Всеединства вслед за ним разрабатывали Лев Платонович Карсавин, Семён Людвигович Франк, Евгений Николаевич Трубецкой, ранний П.А. Флоренский, Сергей Николаевич Булгаков. Н. А. Флоренский принадлежал к “софиологическому”направлению, представители которого сближали понятия Софии и Всеединства, трактуя их как начало, посредствующее между Богом и миром. На более позднем этапе отец Павел толковал Всеединство как символ.

Понятие-мифологема София (греч. Sophia ‘мастерство, знание, мудрость’) тоже имеет долгую историю (Аверинцев 1970). Оно встречается уже у Гомера, обозначая умение (в отличие от techne ‘искусство, ремесло, наука; хитрость, ловкость’) человека не просто создать вещь, но и вложить в неё смысл. Аристотель определяет Софию как знание о причинах и следствиях. В неоплатонизме София понимается как свойство самого бытия, способного мыслить самоё себя. В христианстве происходит усиление личностного понимания Софии, противопоставляемой абстрактному Логосу. Христианство пришло на Русь именно под знаком Софии, где этот символ стал сближаться с образом девы Марии, облагораживающей весь космос.

В.С. Соловьёв видел в Софии истинное единство, не исключающее множественности, но заключающее в себе всё. П. А. Флоренский увидел в Софии “идеальную личность мира”, “психическое содержание” Божественного разума, целомудрие, поддерживающее целость мира. В образе Софии для многих представителей соловьёвской школы воплощалось телесное, женское, эротическое начало.

Таковы исходные принципы философской системы П. А. Флоренского. Исследователь его жизненного и творческого пути С.С. Хоружий (1990) отмечает активный интерес этого мыслителя к миру чувственного, конкретного, умение находить в этом мире лад, сообразность и красоту, глубокое проникновение во внутренний мир личности, способность видеть во всех явлениях смысл. По мнению исследователя, для П. А. Флоренского“... нет никакого смысла или смыслов (идей, духовных предметов, ноуменов) помимо тех, что воплощены и явлены. Связь явления и смысла, феномена и ноумена предстаёт обоюдной. Ноумен всегда выражен в чувственном, в определённом явлении. Феномен всегда имеет смысл, ноуменальное содержание, он — чувственный облик определённого ноумена. И оба они, таким образом, доставляют точное выражение друг друга, соединяясь в неразрывное единство” (1990:3). Совершенное двуединство чувственного и духовного содержания П. А. Флоренский определяет как символ. Это понятие занимает в его концепции одно из центральных мест. Но последовательный символизм уже в меньшей степени нуждается в образе Софии.

Всякий образ или всякий символ уже есть слово. Слова выражают любые физические модели или математические символы. Наука создаёт символическое описание, т.е. речь, состоящую из слов и сочетаний слов. Тем самым всякая наука есть язык. “... физика есть не что иное, как язык, и не какой-либо, не выдуманный, а тот самый язык, которым говорим все мы, но только, ради удобства и выгоды времени, — в известной обработке” (1990в:123). И наука, и философия, и искусство, и культура — всё это язык. Философия отличается от науки стремлением всесторонне объяснить явления. Объяснение — это тоже язык. И наука, и философия представляют собой разные, противоположные друг по отношению к другу модусы языка.

“В языке, как таковом, заложено объяснение бытия; факт существования языка есть факт существования философии; ибо язык по существу своему диалектичен. В слове, как таковом, бьётся ритмический пульс вопросов и ответов, выхождений из себя и возвращений в себя, общения мысли и углубления в себя” (1990в:150). Слово, таким образом, по природе своей диалогично.

Ссылка на слова Иоганна Готфрида Гердера о первоначальной предназначенности языка быть средством для общения, о его изначальной диалогической природе даёт П.А. Флоренскому основание утверждать, что в слове заложена антиномия внутреннего и внешнего — первичная для него антиномия. Это противоречие вещности языка и деятельности (ergon и energeia — по В. фон Гумбольдту). Ни одна из сторон не может быть отделена от другой: в языке всё течёт, всё движется, язык прежде всего осуществление акта — действия духа; и вместе с тем, язык монументален, он дан говорящему историей как нечто готовое и непреложное. Язык — живое равновесие “вещи” (ergon) и “жизни” (energeia).

Язык возможен именно в силу этого противоречия. Язык, с одной стороны, — “вечный, незыблемый, объективный разум, пре-человеческий Logos”, а с другой, — “бесконечно близкий душе каждого, ласково-гибкий в своём приноровлении к каждому отдельному сердцу, всегда индивидуальный, в каждый миг свой, в каждом своём движении — индивидуальность выражающий — поскольку есть что выразить” (1990в:163).

Для П.А. Флоренского важны также антиномии слова и предложения, части речи и части предложения. Но в центре внимания остаётся слово. В слове он постулирует существование ряда концентров — индивидуально-личного и общенародного, познавательного, логического, психического, физиологического и физического, сверх-психологического и сверх-физиологического и т.д. Друг другу он противополагает внешнюю и внутреннюю формы слов, квалифицируя первую как своего рода остов, тело организма, а вторую — как душу слова, постоянно вновь и вновь рождающуюся. Внешняя форма общенародна, внутренняя же индивидуальна. В речи говорящий соединяет энергию индивидуального духа, т.е. индивидуального разума, и энергию народного, общечеловеческого разума.

Внешняя форма слова двуедина: в ней есть фонема, образующая костяк слова, и морфема, дающая слову форму и соединяющая фонему и внутреннюю форму слова, его душу (семему). Под фонемой здесь имеется в виду весь произносительно-акустико-перцептивный комплекс, под морфемой понимается грамматическая организация слова. В целом, таким образом, слово трихотомично.

Семема, способная беспредельно расширяться и вбирать в себя новое содержание, бесконечно шире своей морфемы, а последняя —бесконечно шире своей фонемы. Каждая из трёх составляющих слова есть особое направление духовной деятельности. Каждая из них (и фонема, и морфема, и семема) заряжена своей энергией. Энергетический подход справедлив и по отношению к слову в целом. Оно заряжается от производящих его органов (включая и органы дыхания) особой энергией (одом, астралом, флюидами, животным магнетизмом).

Слово направлено от говорящего, включая его во внешний мир, и и слово же воспринимается из внешнего мира слушающим. Оно и магично, и мистично. С его помощью человек воздействует на мир. Оно подобно семени, исторгаемому говорящим и дающим новую жизнь в слушающем. “... слово, порождение всего нашего существа его целостности, есть действительно отображение человека...” (1990в:270).

По аналогии с платоновской эротической теорией знания “... слово мы сопоставляем с семенем, словесность с полом, говорение с мужским половым началом, а слушание — с женским, действие на личность — с процессом оплодотворения” (1990в:271). Мужское начало признаётся нормативным, женское — рецептивным. П.А. Флоренский обращает внимание, что аналогия между словом и семенем настойчиво проводится в Священном Писании, как и вообще во всей мировой мысли: и в слове, и в семени заключено больше, чем они имеют в себе в данный момент в наличности; рождение духовное подобно рождению физическому в силу гомологического строения нашего организма.

Слово есть человеческая энергия. Оно проток между разделёнными до сих пор, мост между Я и не-Я. “... оно есть деятельность субъекта, а в ней — сам субъект, вторгающийся в мир” (1990в:292). “... слово есть сам говорящий”. И вместе с этим: "Слово есть самая реальность, словом высказываемая” (1990в:293). Наибольшая энергия сконцентрирована в имени, особенно в имени личном. Мы познаём мир через посредство имён.

Таким образом, П.А. Флоренский предложил нашему вниманию деятельностную (иначе — энергетическую) символическую теорию языка, которая существенно отличается от теорий структурно-семиотических, господствовавших в языкознании фактически на протяжении почти всего 20 в. Его теория рассматривает язык не как неподвижную номенклатуру знаков и не как абстрактную, оторванную от человека, статическую систему, а как активное проявление человеческой жизнедеятельности — равно как деятельности индивида, так и деятельности этнического коллектива.

Эта теория уже по своему существу является:

 космической (или космологической), так как она признаёт значимость для языка законов строения Вселенной;

 антропологической, поскольку она ставит в центр внимания Человека во всей совокупности его свойств;

 знаковой, так как в ней постулируется центральная роль символа в языке и детально рассматривается его строение;

 когнитивной (или когнитивно-семантической), поскольку в ней рассматриваются и вполне успешно (на уровне достижений своего времени) решаются проблемы образования и преобразования языковых смыслов;

 прагматической (телеологичной, деятельностной или же энергетической), так она выдвигает в центр внимания проблему коммуникативного взаимодействия людей и воздействия одного индивида на другого посредством передачи не просто слов друг другу, а особых энергий.

Обращение к теории П.А. Флоренского может оказаться плодотворным для многих наук, занимающихся языком в контексте человеческой деятельности — лингвосемиотики, семантики, прагмалингвистики, психолингвистики, теории коммуникативного поведения, риторики.

 ЛИТЕРАТУРА

1. Аверинцев, С. София // Философская энциклопедия. Т. 5. М., 1970.
2. Анисимова, Н.П. Концепция “единой семантики” Франсуа Растье // Тверской лингвистический меридиан. Вып. 1. Тверь, 1998.
3. Атаян, Э.Р. Язык и внеязыковая действительность. Ереван, 1987.
4. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М., 1987.
5. Макаров, М.Л. Интерпретативный анализ дискурса в малой группе. Тверь, 1998.
6. Морковкин, В.В. Язык, мышление и сознание // Русский язык: Энциклопедия. 2-е изд. М., 1997.
7. Павилёнис, Р.И. Пробле… Продолжение »