Ю. С. Степанов Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности

(Язык и наука конца XX века. Сб. статей. -М.: РГГУ. -1995. -432 с.)

Итак, рассмотрев несколько основных для XX века определений языка (см. предыдущую статью), мы должны прийти к выводу, что определение "Язык — дом духа" является наиболее общим. Не столь существенно, что оно восходит к философу-экзистенциалисту и что ему придана экзистенциалистская форма; мы. могли бы привести еще не менее десятка сходных определений разной философской окраски (в том числе и наше собственное — "Язык — пространство мысли"). Если мы выбрали данное, то лишь потому, что оно звучит как афоризм, оно красиво, и оно легко запоминается.

Что касается его общности, то, действительно, им хорошо покрываются по крайней мере два следующие доминирующие понимания языка в конце нашего века. Первое: язык неотделим от познания и, самое главное, от процедур добывания знания и операций с ним; это понимание, когнито-логическое, принадлежит новому комплексу дисциплин — когнитологии и тесно связано с практической деятельностью в области компьютерной информатики. Легко видеть, что здесь господствует общий деятельностный подход; второе — связывает язык с глубинным философским постижением действительности: язык — пространство философствования. Оно носит более спокойный и созерцательно-философский характер. Конечно, оба понимания различны. Но они не противопоставлены, а взаимодополнительны. К ним равно подходит определение "Язык — дом духа". Различие лежит, скорее, в понимании самого "духа" — как энергично, "предпринимательски", действующе

[35]

го, в первом случае, и как спокойно-созерцательного, во втором. Это различие больше похоже на религиозное, чем на научное. И однако оно очень существенно. Если первый подход воплощает, скорее, современные лингво-технические достижения, он — на высоте современной технологии, то второй лежит в сфере логико-философских поисков.

Наши дальнейшие рассуждения здесь будут связаны со второй линией. Мы покажем, что в рамках этого течения возникли три такие столь важные для нашего ментального мира вообще, понятия, как 1) язык в языке, или дискурс; 2) новая категория — "Факт"; 3) новое понимание причины и принципа причинности. Мы изложим их в этой последовательности.

1. Дискурс

Термин дискурс (фр. discours, англ. discourse) начал широко употребляться в начале 1970-х гг., первоначально в значении близком к тому, в каком в русской лингвистике бытовал термин "функциональный стиль" (речи или языка). Причина того, что при живом термине "функциональный стиль" потребовался другой — "дискурс", заключалась в особенностях национальных лингвистических школ, а не в предмете. В то время как в русской традиции (особенно укрепившейся в этом отношении с трудами акад. В.В. Виноградова и Г.О. Винокура) "функциональный стиль" означал прежде всего особый тип текстов — разговорных, бюрократических, газетных и т.д., но также и соответствующую каждому типу лексическую систему и свою грамматику, в англосаксонской традиции не было ничего подобного, прежде всего потому, что не было стилистики как особой отрасли языкознания.

Англо-саксонские лингвисты подошли к тому же предмету, так сказать, вне традиции — как к особенностям текстов. "Дискурс" в их понимании первоначально означал именно тексты в их текстовой данности и в их особенностях. Т.М. Николаева в своем Словарике терминов лингвистики текста (1978 г.) под этим

[36]

термином писала: "Дискурс — многозначный термин лингвистики текста, употребляемый рядом авторов в значениях, почти омонимичных (т.е. даже не синонимичных. — Ю.С.). Важнейшие из них: 1) связный текст; 2) устно-разговорная форма текста; 3) диалог; 4) группа высказываний, связанных между собой по смыслу; 5) речевое произведение как данность — письменная или устная" [Николаева 1978, 467]. Лишь значительно позднее англосаксонские лингвисты осознали, что "дискурс" — это не только "данность текста", но и некая стоящая за этой "данностью" система, прежде всего грамматика. "Первоначально, — писали в 1983г. Т.А. ван Дейк и В. Кинч, — теоретические предположения, основанные на том, что грамматика должна объяснить системно-языковые структуры целого текста, превращаясь, таким образом, в грамматику текста, оставались декларативными и по-прежнему слишком близкими по своему духу генеративной парадигме. Однако вскоре и грамматика текста, и лингвистические исследования дискурса разработали более независимую парадигму, которая была принята в Европе и в Соединенных Штатах" (ван Дейк и Кинч 1988, 154]. Однако и в этой работе двух авторов по-прежнему доминирует чисто "текстовой" подход — на тексты смотрят, в общем, как "на речевые произведения", которых великое множество, может быть множество неисчислимое, и которые поэтому требуют выработки лишь общих принципов для своего понимания (для "своей грамматики"), но не реальных конкретных грамматик разных типов дискурса.

Между тем В.3. Демьянков в своем словаре "Англо-русских терминов по прикладной лингвистике и автоматической переработке текста" (вып. 2, 1982 г.) сумел дать обобщающий эскиз того, что представляет собой "грамматика" и, шире, "мир дискурса". В.3. Демьянков писал (мы опускаем его многочисленные указания на отдельные работы, подтверждающие его обобщения): “Discourse — дискурс, произвольный фрагмент текста, состоящий более чем из одного предложения или независимой части предложения. Часто, но не всегда, концентрируется вокруг некоторого опорного концепта; создает общий контекст, описывающий действующие лица, объекты, обстоятельства, времена, поступки и т. п., определяясь не столько последовательностью предложений, сколько тем общим для создающего дискурс и его

[37]

интерпретатора миром, который "строится" по ходу развертывания дискурса, — это точка зрения "этнография речи", ср. предлагаемый (в одной из работ. — Ю.С.) гештальтистский подход к дискурсу. Исходная структура для дискурса имеет вид последовательности элементарных пропозиций, связанных между собой логическими отношениями конъюнкции, дизъюнкции и т.п. Элементы дискурса: излагаемые события, их участники, перформативная информация и "не-события", т.е. а) обстоятельства, сопровождающие события; б) фон, поясняющий события; в) оценка участников событий; г) информация, соотносящая дискурс с событиями ” [Демьянков 1982, 7]. Это лучшее до сих пор определение дискурса показывает, что для понимания того, что такое дискурс, мы нуждаемся не столько в общих рекомендациях (которые ставили своей целью, например, Т.А. ван Дейк и В. Кинч в упомянутой работе), — ведь дискурс описывается как всякий язык (а не просто текст), как всякий язык, имеющий свои тексты, — мы нуждаемся в хороших описаниях дискурсов, без которых не может быть продвинута и их теория. И такие описания не замедлили появиться. И еще на каком материале!

Мы имеем в виду — уже ставшую классической — работу франко-швейцарского лингвиста и культуролога Патрика Серио (другая его работа публикуется в настоящей книге) "Анализ советского политического дискурса" ("Analyse du discours politique sovietique", Paris, 1985) (см. [Seriot 1985], — далее указываем страницы этого издания).

П. Серио начинает свое исследование как историческое, показывая, какое воздействие оказал на русский язык "советский способ оперированияс языком" на протяжении десятилетий советского строя.

Что получилось в русском языке — новый язык? Новый "подъязык"? Новый "стиль"? Нет, — гласит ответ П. Серио. — То, что образовалось в русском языке должно быть названо особым термином — "дискурс". Мы, со своей стороны, предварительно разъясним это явление так: дискурс — это первоначально особое использование языка, в данном случае русского, для выражения особой ментальности, в данном случае также особой идеологии; особое использование влечет активизацию некоторых черт языка и, в конечном счете, особую грамматику и осо-

[38]

бые правила лексики. И, как мы увидим дальше, в конечном счете в свою очередь создает особый "ментальный мир". Дискурс советской идеологии хрущевской и брежневской поры получил во Франции среди знающих русский язык наименование "langue de bois", "деревянный язык" (во Франции бытует также выражение "gueule de bois", явно сходное с упомянутым, но применимое обычно к тому, что человек ощущает у себя во рту при "крутом похмелье").

Конечно, дискурс существует не только в явно обозначенной политической сфере. Скажем, — современный "русский речевой этикет" (так даже называются некоторые книги). Идет ли речь о нормах русского языка? Нет, — опять отвечает Серио. — Речь идет о нормах дискурса, которые авторы подобных работ желают выдать за нормы русского языка вообще. И это совершенно верное утверждение П. Серио. Автор ставит своей задачей "читать строки", а не "читать между строк": дискурс — это прежде всего тексты (прежде всего, но как мы опять-таки увидим ниже — далеко не только тексты). П. Серио анализирует вплоть до мельчайших деталей два — "основополагающих" для названной эпохи — текста: Н.С. Хрущев "Отчет Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза XXII съезду КПСС" (1961 г.) и Л.И. Брежнев "Отчетный доклад Центрального Комитета КПСС XXIII съезду Коммунистической Партии Советского Союза" (1966 г.). В результате анализа выясняются две яркие особенности советского политического дискурса этой эпохи — так называемая "номинализация" и так называемое "сочинение" (т.е. сочинительные связи в некоторых частях предложения).

Номинализация — само по себе явление не новое, это одна из общих тенденций языкового союза, в который входит русский язык. Но в советском политическом дискурсе эта тенденция приобретает до крайности гипертрофированные масштабы и преломляется особым образом. Вот типичный пример (из доклада Брежнева, по книге "Ленинским курсом", М.: Изд. Политич. литер., 1973, с. 313):

"Главным источником роста производительности труда должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных

[39]

технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализации и улучшение производственного кооперирования предприятий".

Семантическим итогом таких бесчисленных номинализаций, т.е. замены личных форм глаголов их производными на -ание, -ение, -ация и т.п. является исчезновение субъекта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приобретают безличный облик, хотя и не схожий с тем, который имеет "классическая" безличность в русском языке (например, Меня так и осенило; Его будто бы ударило, и т.п.). А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие, уже чисто идеологические манипуляции с поименованными сущностями.

Сочинение — другая особенность советского политического дискурса. Оно приобретает две основные формы — либо соединяются посредством союза "и" два понятия (или большее их число), которые в обычной русской речи, т.е. за пределами данного "дискурса", синонимами не являются: например, "партия", "народ" — результат "партия и народ". Либо, при другой форме сочинения, союз "и" вообще устраняется и логические отношения между соединенными понятиями вообще приобретают форму, не поддающуюся интерпретации: например, "партия, весь советский народ"; "комсомольцы, вся советская молодежь".

Результатом этой процедуры оказывается следующий семантический парадокс: огромное количество понятий в конечном счете оказывается как бы синонимами друг друга, чем и навевается идея об их действительном соотношении в "жизни", о чем-то вроде их "тождественности". П. Серио приводит такой список сочиненных понятий— иллюстрация парадокса [Seriot 1985, 95]:

партия = народ = ЦК = правительство = государство = коммунисты = советские люди = рабочий класс = все народы Советского Союза = каждый советский человек = революция = наш съезд = рабочие = колхозники = беспартийные = рабочие совхозов = специалисты сельского хозяйства =… и т.д. (мы пропускаем часть списка)… = народы всех братских республик Советского Союза = общество = инженеры = техники = конструкторы = ученые = колхозное крестьянство = крестьяне = делегаты XXII

[40]

съезда = народы других стран = все человечество = трудящиеся всех стран = весь социалистический лагерь = социализм = массы = миллионы.

Точно такое же соотношение касается и тех, кто произносит "отчетный доклад". Но здесь вопрос даже сложнее: “Что делает Хрущев или Брежнев, "выступая с докладом"?” — "читает доклад" (или: "зачитывает" его)? "произносит доклад"? "делает доклад"? и т.д. Очевидно, что все эти разные формы предполагают разное авторское участие, разную степень ответственности докладчика за текст доклада. И, совершенно подобно тому, что мы отметили выше при "номинализации", здесь происходит "исчезновение авторства" и одновременно "исчезновение ответственности": официально приемлемо почти только одно выражение — "выступил с докладом".

С другой стороны, к тому же результату ведет и "сочинение", итогом чего оказывается, что "источником" текста является: я (= Генсек) = ЦК = вся партия = наша страна = мы, а его "получателем", "адресатом": делегаты съезда = все коммунисты = народ = все прогрессивное человечество = все люди = мы [Seriot 1985, 71].

Рассмотрим теперь некоторые общие признаки дискурса вообще.

Дискурс, по-видимому, создается не во всяком языке, или, точнее не во всяком ареале языковой культуры. Мы увидим далее (в разделах 2 и 3), что дискурсы, в частности, "дискурс царя Эдипа", выделяются в древнегреческом языке соответствующей эпохи. Это связано, по-видимому, с наличием особого мифологического слоя в греческой культуре того времени. Но не является ли дискурс всегда, в том числе и в наши дни, выражением какой-то мифологии?

Во всяком случае дискурс не может быть сведен к стилю. И именно поэтому стилистический подход, создание стилистики как особой дисциплины в рамках изучения данного языка, — в настоящее время уже не является адекватным. П. Серио [Seriot 1985, 287] хорошо показывает это на примере сравнения русского политического дискурса с переводами его текстов на чешский язык. Возьмем, к примеру, такое высказывание из советского политического дискурса:

[41]

"В отличие от других форм организации общественно-производственного труда учащихся школьная бригада помогает наиболее удачно решать задачи массового вовлечения подростков и юношей в колхозное производство, обеспечения их труда педагогическим и агротехническим руководством, выполнения учащимися всего комплекса полевых работ, применения механизации".

Чешский перевод:

"Na rozdil od jinych organizacnich forem spolecenske vyrobni prace zaku роmаhu skolni brigada nejzdarileji resit ukol, aby byla dospivajici mladez masove zarazena do kolchozni vyroby, aby jejl praci bylo zajisteno pedagogicke a agrotechnicke vedeni, aby zaci vykonavali cely komplex polnich praci a aby bylo vyuzito mechanizace".

Если подходить к сравнению этих образцов текста только с точки зрения языковой "характерологии" и сравнительной стилистики, как это предписывалось в духе соответствующего определения языка (см. пункт 5 в предыд. статье), то останется как раз неучтенным и неосознанным то различие, что русско-советские номинализации по-чешски передаются развернутыми фразами и, следовательно, в чешском языке не существует фундаментальная двусмысленность советского политического дискурса, которая отмечена выше.

Другая особая, конституирующая черта дискурса состоит в том, что дискурс предполагает и создает своего рода идеального адресата (как говорит П. Серио, un Destinataire ideal). Этот "идеальный адресат дискурса" отличен от конкретного "воспринимателя речи" (un recepteur concret), каковыми являются, в частности, все делегаты съезда КПСС, сидящие в зале заседаний съезда и слушающие отчетный доклад. "Идеальный адресат, — говорит П. Серио, — может быть определен как тот, кто принимает все пресуппозиции каждой фразы, что позволяет дискурсу осуществиться; при этом дискурс-монолог приобретает форму псевдо-диалога с идеальным адресатом, в котором (диалоге) адресат учитывает все пресуппозиции. В самом деле, отрицать пресуппозиции было бы равносильно отрицанию правил игры и тем самым отрицанию за говорящим-докладчиком его права на место оратора, которое он занимает".

[42]

Но "каковы эти пресуппозиции?— Они показаны в предыдущем анализе. В частности, одной из самых сильных является следующая: номинализованные группы (номинализации вместо пропозиций, содержащих утверждение) являются обозначениями объектов (референтов), реально существующих, — однако их существование (т.е. утверждение существования) никем не производилось: номинализации такого рода выступают как кем-то (неизвестно кем, — это остается в тени) изготовленные "полуфабрикаты", которые говорящий (оратор) лишь использует, вставляя в свою речь. П. Серио называет эти "полуфабрикаты" — номинализации специальным термином "le preconstruit", примерный перевод которого может быть таким: "предварительные заготовки", или, как мы уже сказали "полуфабрикаты". (Во французском языке, например, сборные дома называются аналогичным термином "prefabrique".)

Из этих особенностей дискурса вытекают новые требования к его логическому анализу. П. Серио демонстрирует это на следующем примере (с. 241 и сл.). Допустим, мы имеем фразу (это подлинная фраза из доклада Н. С. Хрущева):

"Одержанные советским народом всемирно-исторические победы являются самым убедительным доказательством правильного применения и творческого развития марксистско-ленинской теории".

Обычный логический анализ, т.е. анализ в терминах пропозиций-утверждений был бы таким:

(1) советский народ одержал всемирно-исторические победы;

(2) м.-л. теория правильно применяется / применялась / была применена. — N правильно применяет / применял / применил м.-л. теорию;

(3) м.-л. теория творчески развивается / развивалась / развилась. N развивает / развивал / развил м.-л. теорию.

Однако ввиду наличия в исходном контексте не пропозиций, а номинализации все эти утверждения и соответствующий силлогизм как бы заранее устранены, или, говоря теперь точнее в терминах анализа дискурса, заранее утверждены как не требующие доказательства, как "preconstruit".

[43]

В своей работе П. Серио создает эскиз нового типа логического анализа, применимого к советскому политическому дискурсу и, как мы полагаем, к дискурсу вообще. Эту часть исследования П. Серио мы здесь оставляем в стороне, — более подробно новый тип анализа будет освещен ниже, по данным, главным образом, так называемой "Пенсильванской школы" США, в особенности работ 3. Вендлера.

В заключении этого раздела отметим лишь одну немаловажную для нашей книги деталь: так называемый "классический генеративный анализ" не дает адекватного результата в случаях, подобных только что рассмотренному. “"Классическая" генеративная модель (т.е. модель синтаксиса, функционирующего без учета лексики, даже если она принимает во внимание "лексические ограничения", des contraintes de selection) дала бы в таких случаях анализ, основанный на представлении синтагматической последовательности (компонентов фразы. — Ю.С. )… Такой анализ функционирует, на наш взгляд, путем атомизации поверхностных единиц” [Seriot 1985, 319 и cл.]. Между тем суть анализа, по справедливому выводу П. Серио, должна заключаться как раз в том, чтобы описать фундаментальную особенность дискурса данного типа — "амбивалентность", или фундаментальную двусмысленность" (ambivalence ou ambiguite) его именных групп-номинализаций. П. Серио удачно подошел к формулировке этой задачи.

Следующий шаг в ее решении был связан с работами "Пенсильванской школы" США и с новой трактовкой категорий "Факт" и "Причина".

Итак, что такое дискурс?

Подводя итог этому разделу, нужно сказать, что дискурс — это "язык в языке", но представленный в виде особой социальной данности. Дискурс реально существует не в виде своей "грамматики" и своего "лексикона", как язык просто. Дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, — в конечном счете — особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это — "возможный (альтернативный) мир"

[44]

в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс — это один из "возможных миров". Само явление дискypca, его возможность, и есть доказательство тезиса "Язык — дом духа" и, в известной мере, тезиса "Язык — дом бытия".

Поэтому ниже, в следующем пункте, когда мы перейдем к анализу категории "Факт", мы будем говорить не только о категориях в формах языка (это, со времени Категорий Аристотеля, основной принцип рассуждений о категориях), но и о категориях в формах определенных дискурсов, — а это уже некоторое новшество. Оно носит логико-лингвистический характер. Собственно говоря, его уже — если не предвидел (поскольку он занимался другими вопросами, нежели те, к которым мы хотим применить его рассуждение) — то во всяком случае предварил Б. Рассел в своей теории типов, изложенной в его совместной с А.Н. Уайтхедом работе "Principia mathematica" (в 1-м томе, 1910г.) и первоначально имевшей целью разрешить проблему логических парадоксов (ср., например, известный "парадокс лжеца" и др.). “Основной принцип этой теории, — резюмирует X.Б. Карри, — состоит в том, что логические понятия (высказывания, индивиды, пропозициональные функции) располагаются в иерархию "типов" и что функция может иметь в качестве своих аргументов лишь понятия, которые предшествуют ей в этой иерархии, но не принадлежат ее уровню” [Карри 1969, 47]. Поскольку всякое предложение, построенное по нормальной модели, может быть сведено к некоторой пропозициональной функции (предикат при этом становится выражением функции, субъект и объекты ее аргументами), и поскольку дискурсы различаются типами своих предложений и, следовательно, своими пропозициональными функциями, то ясно, что это положение Рассела имеет также прямое отношение к логическому описанию дискурсов. Это делается тем более очевидным, если мы вспомним другие высказывания Б. Рассела по этому вопросу, например, следующее: "Если слова являются словами различных типов, то выражаемые ими значения также являются значениями различных типов". С другой стороны, в теории типов пересматривается обыденная, или "наивная" презумпция, что любое грамматически правильное предложение выражает некоторое осмысленное суждение.

[45]

Но с другой стороны это же утверждалось, в совершено иных терминах и иной картине взглядов, в понимании языка "как системы систем" (язык, в сущности не система в семиологическом или семиотическом смысле слова, а именно система разных систем). Таким образом, то, о чем мы здесь говорим и о чем будем говорить в следующем пункте, является в некотором роде следствием из названного (и рассмотренного выше) понимания языка "как системы систем". Пункт же этот — открытие категории "Факт".

ДАЛЕЕ