На это в свою очередь могут возразить, что не все изменения значения в “системе общепринятых ассоциаций” могут рассматриваться как метафорические сдвиги. Многие из них лучше рассматривать как простое расширение значения, поскольку они не основываются на связи между двумя системами концептов. Я не берусь объяснить, как происходит такое расширение или сдвиг значения, но не думаю, что ко всем случаям подошло бы одно и то же объяснение. (На ум сразу же приходит “аналогия”, но более внимательное рассмотрение показывает, что одной аналогии недостаточно: изменения значения часто контекстно обусловлены, а иногда вообще не поддаются рациональному объяснению.)

Я не склонен отрицать, что метафора может содержать подчиненные метафоры, но, как мне кажется, эти метафоры обычно не столь “эмфатичны”, то есть их импликации не акцентируются. (Импликации метафоры подобны обертонам музыкального аккорда: приписывать этим импликациям слитком большую “силу” было бы столь же нелепо, как стараться заставить звучать обертоны так же громко, как основные тоны.) Впрочем, главная и подчиненная метафоры обычно принадлежат одной и той же области дискурса и поэтому усиливают одну и ту же систему импликаций. И наоборот, если качественно новые метафоры возникают тогда, когда главная метафора не ясна до конца, то есть риск запутаться окончательно (“смешанные метафоры” вообще не одобряются).

Таким образом, если изложенная в этом разделе точка зрения претендует на адекватность, она нуждается в коррекции. Обращение к “общепринятым ассоциациям” будет удовлетворять только самым стандартным случаям, когда автор просто опирается на объем общего знания (в том числе и ошибочного), имеющегося у него самого и у читателя. Но в стихах или в хорошей прозе писатель может прежде создать новую систему импликаций для буквальных значений ключевых выражений, которые затем он употребляет метафорически. (Например, автор, путем разъяснения того значения слова “контракт”, которое он имеет в виду, может подавить нежелательные импликации, присущие этому слову, чтобы потом спокойно приступить к изложению одобряемой им контрактной теории суверенитета. Или хорошо знающий волков биолог может рассказать нам о них много интересного, и его описание человека как волка будет сильно отличаться от обычного использования этого выражения.) В основе метафор могут лежать как общепринятые ассоциации, так и созданные специально для конкретных случаев системы импликаций: им не обязательно быть уже готовым изделием, они могут быть созданы по специальному заказу.

Выло бы упрощением считать, что система импликаций метафорического выражения не испытывает воздействия со стороны метафорического утверждения. Предполагаемая сфера употребления детерминирует характер нужной системы (как если бы звезды могли задавать некоторые параметры стекла, через которое ведется наблюдение). Конечно, назвать человека волком — значит увидеть его в особом свете, но не надо забывать и о том, что метафора позволяет посмотреть другими глазами и на волка и увидеть в нем что-то от человека. Такими изменениями взгляда мы обязаны исключительно метафоре.

Я надеюсь, что “интеракционистская точка зрения” способна вместить подобные усложнения.

VI

Поскольку предыдущее изложение было посвящено преимущественно анализу и разбору примеров, то в этом разделе было бы уместно сформулировать и представить в виде резюме основные различия между “интеракционистской” точкой зрения, с одной стороны, и “субституциональной” и “сравнительной” точками зрения — с другой.

“Интеракционистская” точка зрения, как она была изложена мной, сводится к следующим семи требованиям:

(1) Метафорическое суждение имеет два различных субъекта — главный и вспомогательный [19].

(2) Эти субъекты зачастую выгоднее рассматривать как “системы” (systems of things), чем как глобальные объекты (things).

(3) Механизм метафоры заключается в том, что к главному субъекту прилагается система “ассоциируемых импликаций”, связанных со вспомогательным субъектом.

(4) Эти импликации обычно есть не что иное, как общепринятые ассоциации, связанные в сознании говорящих со вспомогательным субъектом, но в некоторых случаях это могут быть и нестандартные импликации, установленные автором ad hoc.

(5) Метафора в имплицитном виде включает в себя такие суждения о главном субъекте, которые обычно прилагаются к вспомогательному субъекту. Благодаря этому метафора отбирает, выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного субъекта, и устраняет другие.

(6) Это влечет за собой сдвиги в значении слов, принадлежащих к той же самой семье или системе, что и метафорическое выражение, и некоторые из этих сдвигов, хотя и не все, могут быть метафорическими переносами. (Вторичные метафоры должны, однако, прочитываться менее “эмфатично”.)

(7) Не существует, вообще говоря, никаких “предписаний” относительно обязательности сдвигов значения — никакого общего правила, которое позволило бы объяснить, почему некоторые метафоры проходят, а другие нет.

Простое сравнение показывает, что пункт (1) несовместим с простейшими формами “субституциональной” точки зрения, пункт (7) в самой своей формулировке расходится со “сравнительной” точкой зрения, а остальные пункты дают основание считать “сравнительную” концепцию неадекватной.

Однако не стоит чрезмерно подчеркивать различия между этими тремя воззрениями. Если бы мы стали настаивать, что только примерам, удовлетворяющим всем семи перечисленным требованиям, дозволено считаться “истинными” метафорами, мы должны были бы ограничить правильное употребление слова “метафора” очень узким кругом случаев. Полностью принять это определение — значило бы свести рассмотрение только к исключительно интересным и сложным примерам [20]. Такое сужение обычного употребления слова “метафора” оставило бы нас без подходящего термина для описания более тривиальных примеров, а ведь для них “субституциональная” или “сравнительная” точки зрения зачастую выглядят более убедительно, чем “интеракционистская”. Вопрос может быть решен путем классификации метафор на случаи субституции, сравнения и взаимодействия. Для философии имеет значение только последняя разновидность.

Что касается метафор-субститутов и метафор-сравнений, то они вполне могут быть заменены буквальными переводами (исключая, возможно, случаи катахрезы) — конечно, с потерей некоторой доли обаяния остроты и живости, но без потери когнитивного содержания. А “метафоры взаимодействия” невосполнимы. Их механизм требует, чтобы читатель использовал систему импликаций (или систему “общепринятых ассоциаций”, или особую систему, созданную для данного конкретного случая) как средство для выбора, акцентирования и связывания в систему признаков, важных для некоторой другой сферы. Такое использование “вспомогательного субъекта” в целях более глубокого понимания характера “главного субъекта” — особая интеллектуальная операция (хотя и знакомая нам по опыту изучения чего бы то ни было), требующая одновременного наличия в сознании представлений об обоих субъектах, но не сводимая к простому их сравнению.

Предположим, что мы захотели передать когнитивное содержание “метафоры взаимодействия” “простым языком”. Мы, конечно, с успехом можем назвать некоторое количество релевантных связей между двумя субъектами (хотя в силу расширения значения, сопровождающего сдвиг в импликационной системе вспомогательного субъекта, нельзя ожидать слишком многого от буквальной парафразы). Но полученные неметафорические утверждения не обладают и половиной проясняющей и информирующей силы оригинала. Импликации, выделение и упорядочение которых согласно степени их приоритета и важности составляло приятную обязанность самого читателя, теперь все предъявлены ему открыто — и как бы имеют равный статус. Буквальная парафраза неизбежно говорит слишком много, причем с неправильной эмфазой. Я особенно хочу подчеркнуть, что в данном случае речь идет о потерях в когнитивном содержании. Недостатки буквальной парафразы заключаются не в утомительном многословии, чрезмерной эксплицитности и дефектах стиля, а в том, что она лишена того проникновения в суть вещей, которое свойственно последней.

Впрочем, разъяснения оснований метафоры—которые, только не надо рассматривать как адекватный в когнитивном отношении субститут метафоры — могут быть чрезвычайно плодотворны и полезны. Ее Величеству Метафоре это может повредить не больше, чем музыке — изучение ее гармонической и мелодической структуры. Конечно, метафоры опасны — и, возможно, наиболее опасны в философии. Но запретить их использование — значит намеренно ограничить способности нашего разума к поиску и открытию [21].

Литература

[1] Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957 (перевод В. Г. Аппельрота); ср. также: Аристотель. Поэтика. — Соч. в 4-х тт., т. 4. М., 1984 (перевод М. Л. Гаспарова).
[2] Вain A. English Composition and Rhetoric. London, 1887.
[3] Вarfiеld О. Poetic Diction and Legal Fiction. — In: "Essays Presented to Charles Williams". Oxford, 1947, p. 106—127.
[4] Вгоwn S. J. The World of Imagery. London, 1927.
[5] Cope Е. М. An Introduction to Aristotle's Rhetoric. London, 1867. Book III, Appendix B, Ch. 2 "On Metaphor".
[6] Empsоn W. The Structure of Complex Words. London, 1951.
[7] Riсhагds I. A. Interpretation in Teaching. London, 1938.
[8] Stanford W.B. Greek Metaphor. Oxford, 1936.
[ 9] Stern G. Meaning and Change of Meaning. — "Goteborgs Hogskolas Arsskrift", vol. 38, 1932, part 1.
[10] Whatеlу R. Elements of Rhetoric. London, 1846.

Примечания

*. Имеет смысл привести весь отрывок:
“— Метафора не есть довод, моя дорогая, — заметила, улыбаясь, леди Гермиона.
— И очень жаль, мадам, возразила Маргарет, — потому что это такой удобный способ обиняком высказать свое мнение, когда оно расходится с мнением старших. К тому же сравнений на эту тему можно придумать бесконечное множество, и все они будут вежливы и уместны.
— В самом деле? — отозвалась леди. — А ну-ка, послушаем хотя бы несколько из них.
— Вот, например, продолжала Маргарет, — было бы .дерзко с моей стороны сказать вашей милости, что спокойной жизни я предпочитаю смену надежды и страха, или приязни и неприязни, или... ну и прочих чувств, о которых изволила говорить ваша милость. Но зато я могу сказать свободно, не боясь осуждения, что мне больше по душе бабочка, чем жук, трепещущая осина, чем мрачная шотландская сосна, которая никогда не шевельнет ни единой веткой, и что из всех вещей, созданных из дерева, меди и проволоки руками моего отца, мне более всего ненавистны отвратительные громадные старинные часы немецкого образца, — они так методически отбивают часы, получасы, четверти и восьмые, как будто это страшно важно и весь мир должен знать, что они заведены и идут. Право, дорогая леди, вы только сравните этого неуклюжего лязгающего урода с изящными часами, которые мейстер Гериот заказал моему отцу для вашей милости: они играют множество веселых мелодий, а каждый час, когда они начинают бить, из них выскакивает целая труппа мавританских танцоров и кружится под музыку в хороводе.
— А какие часы точнее, Маргарет? — спросила леди.
— Должна сознаться, что старые, немецкие, — ответила Маргарет. — Видно, вы правы, мадам: сравнение не довод, по крайней мере мне оно не помогло”. (В. Скотт. Собр. соч. в 20 томах, т. 13. М.—Л., 1964, с. 317). — Прим. перев.

1. Метафорически может быть использована любая часть речи (хотя в случае союзов результаты неинтересны), а место фокуса метафоры не является синтаксически фиксированным.

2. Здесь я пользуюсь терминологией “интеракционистской точки зрения” на метафору, которая будет рассмотрена ниже.

3. Я хочу, чтобы здесь это слово прочитывалось с минимальной “силой”, какая только возможна.

4. Заметим, что этот тип парафразы обычно содержит намек на некоторую “провинность” автора метафоры. Считается, что говорящий должен всегда стремиться к точному выражению своих мыслей, — а метафора лишена необходимой четкости и лишь вуалирует неясность и неопределенность мысли.

5. В статье “Фигура” читаем: “Фигура: любая из многих “форм” выражения, нарушающая правила расположения или употребления слов и придающая повествованию красоту, разнообразие или силу. Примеры фигур: апосиопеза, гипербола, метафора и т. д.”. Последовательное проведение этого определения привело бы к отказу от статуса метафорических за теми переносными употреблениями слов, которые не служат красоте, разнообразию или силе. Разве разнообразие (variety) автоматически оправдывает любой перенос? Впрочем, определение, которое приводится в Оксфордском словаре, ничуть не лучше определения Уэйтли. Там, где Уэйтли говорит о “слове”, которое выступает в роли субститута. Оксфордский словарь предпочитает говорить об “имени или дескриптивном выражении”. Если здесь кроется попытка свести метафоры к существительным (и прилагательным?), то она бесплодна. Если нет, то что же тогда имеется в виду под “дескриптивным выражением”? И почему обращение Уэйтли к “сходству или аналогии” ограничивается в конце концов только сходством?

6. См. статью [3], где на с. 111 дается определение метафоры, о которой говорится как об особом случае неточности (неряшливости — tarning). Статья заслуживает, чтобы ее прочитали полностью.

7. Оксфордский словарь английского языка определяет катахрезу следующим образом: “Катахреза: неправильное использование слов; употребление имени по отношению к объекту, который данное имя не обозначает; злоупотребление тропами или метафорой”. Мне бы хотелось устранить содержащийся в этом определении уничижительный смысл. Нет никакого злоупотребления в том, чтобы старое слово послужило новым задачам. Катахреза — это просто яркое проявление трансформации значения, явление. которое постоянно происходит в любом живом языке.

8. Трудно себе представить, чтобы сейчас кто-нибудь произносил эту фразу и вкладывал в нее какой-либо смысл. А ведь в отсутствии естественного контекста употребления любой анализ выражения может оказаться неубедительным, самоочевидным и в силу этого бесполезным.

9. Детальное обсуждение этого примера, дополненное диаграммами, можно найти у Густафа Стерна [9, р. 300 и сл.]. Стерн стремится показать, что читателя ведет контекст в выборе из коннотаций слова “лев” признака храбрости, который подходит Ричарду-человеку. Я буду считать эту точку зрения разновидностью субституциональной теории.

10. Аристотель приписывает использование метафоры удовольствию узнавания; Цицерон говорит о радости от умения автора преодолеть обычное, изобрести живой способ представления предмета. Об этих и других традиционных взглядах см. [5].

11. Так, Стерн о фигурах речи пишет, что “они выполняют экспрессивную' и воздействующую функции речи и делают это лучше, чем обычные утверждения” [9, р. 296]. Метафора осуществляет “возвеличивание” (Steigerung) предмета, и факторы, ведущие к ее использованию, “лежат в области экспрессии и воздействия на адресата, но не затрагивают символическую и коммуникативную функции” (там же, с. 290). Таким образом, получается, что метафоры могут выражать чувства и вызывать чувства — но при этом обычно ничего не сообщают.

12. См. [10]. Далее Уэйтли проводит различие между “Сходством в строгом смысле слова, то есть непосредственным сходством между самими рассматриваемыми объектами, например, мы говорим о table-land "плоскогорье, плато' (букв. table 'стол' — land 'земля') или сравниваем большие волны с горами”, и “Аналогией, которая есть сходство логическое, то есть перенос некоторых признаков на другие объекты (например, мы говорим о “свете разума”, об “открытии” и сравниваем раненого и взятого в плен воина с выброшенным на берег судном)”.

13. Сравнительная точка зрения, возможно, берет свое начало из следующего короткого определения в “Поэтике” Аристотеля: “Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии” (1, 1457b]. У меня нет возможности уделить то внимание аристотелевским рассуждениям, которого они заслуживают. Серьезные аргументы в пользу взгляда, берущего начало у Аристотеля, можно найти в работе [4, особ. с. 67 и cл.].

14. Если бы была возможность остановиться на сравнительной точке зрения более подробно, то можно было бы сказать еще очень многое. Так, было бы интересно рассмотреть случаи, когда формальному сравнению предпочитается метафора. Сравнение часто предваряет эксплицитное изложение оснований сходства, в то время как от метафоры странно было бы ожидать, чтобы она объясняла самое себя. (Ср. разницу между сравнением человеческого лица с волчьим путем поиска сходных черт и видением человеческого лица как лисьего (vulpine 'лисий, коварный'). Однако бесспорно, что граница между некоторыми метафорами и сравнениями не является жесткой.

15. Лучшими здесь являются работы Ричардса, особенно гл. 5 и 6 его книги “Философия риторики” [см. наст. изд., с. 44—67]. Гл. 7 и 8 другой его книги [7] посвящены приблизительно тем же проблемам. В книге У. Б. Стэнфорда “Греческая метафора” содержится очень хорошее изложение того, что он называет “теорией интеграции” (integration theory) [8, особ. с. 101 и сл.]. К сожалению, оба автора испытывают затруднения в прояснении природы позиций, которые они отстаивают. Гл. 18 книги У. Эмпсона “Структура сложных слов” [6] представляет собой весьма интересное обсуждение взглядов Ричардса на метафору.

16. Ричардc также говорит, что “в основе метафоры лежит заимствование и взаимодействие идей и смена контекста” (наст. изд., с. 47). Метафора, указывает он, требует двух идей, “которые взаимодействуют в общем значении” (с. 60).

17. Возможно, это заставляет Ричардса утверждать, что “мнение о том, что результатом метафоры является отождествление предметов, почти всегда неверно и приносит вред” (наст. изд., с. 64).

18. Обычно Ричарде старается показать, что сходство между двумя именами является в лучшем случае частью базиса для взаимодействия значений в метафоре.

19. Это отмечается довольно часто, например: “Метафорическое выражение, когда оно употреблено уместно, придает стилю достоинство, ибо предоставляет нам две мысли вместо одной” (Сэмюэль Джонсон) [см. наст. изд., с. 46]. Выбор названий для “субъектов” затруднителен. См. ниже “замечание о терминологии” (прим. 21).

20. Я испытываю сильное желание согласиться с утверждением Эмпсона, что “термин [метафора] вообще-то должен соответствовать скорее тому, что сами говорящие ощущают как яркое, нестандартное употребление слова, чем относиться к таким выражениям, как ножка стола” [6, р. 333]. Однако здесь мы рискуем полностью подпасть под власть определения и таким образом сузить границы изучаемого явления.

21. (Замечания о терминологии.) Для метафор, которые удовлетворяют субституциональной или сравнительной точке зрения, нужно учитывать следующие факторы: (1) некоторое слово или выражение Е, (2) встречающееся в некоторой словесной “рамке” F, так что (3) F (Е) является рассматриваемым метафорическим утверждением; (4) значение m' (Е), которое Е имеет в F (Е), (5) тождественно буквальному значению m (Х) некоторого синонима-X. Достаточный терминологический лексикон здесь следующий: “метафорическое выражение” (для Е), “метафорическое утверждение” (для F (E)), “метафорическое значение” (для m') и “буквальное значение” (для m).
Интеракционистская точка зрения нуждается в более сложной терминологии. Нам может понадобиться обращение к (6) главному субъекту утверждения (Е), скажем, к Р, о котором, грубо говоря, и сделано утверждение; (7) к вспомогательному субъекту S, о котором было сделано утверждение F (E), если прочитать его буквально; (8) к соответствующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе импликаций I, связанной с S, и к (9) результирующей системе признаков А, утверждаемых о Р. Мы должны пойти на такое усложнение, если принимаем, что значение выражения Е в его окружении F зависит от трансформации системы импликаций I в А вследствие использования языковых средств, обычно приложимых к S, применительно к Р.
Ричардс предлагает использовать слова “содержание, смысл” (tenor) и “оболочка, образ” (vehicle) для обозначения двух “мыслей”, которые, согласно его взглядам, “действуют вместе” (для двух идей, которые “выделимы даже в самой простой метафоре”, [см. наст. изд., с. 48]. Он настаивает, что “слово метафора употребляется по отношению к этой сдвоенной единице” (там же). Однако представление о двух идеях, взаимодействующих друг с другом, является усложняющей все фикцией. Область применения термина “оболочка” колеблется между метафорическим выражением (Е), вспомогательным субъектом (S) и системой импликаций (I). Менее понятно, что значит у Ричардса термин “содержание”: иногда им обозначается главный субъект, иногда — импликации, связанные с этим субъектом (я не вводил для них специального символа), иногда, в противоположность собственным намерениям Ричардса, результирующее значение (его можно также назвать “новым значением”) выражения Е в контексте F (E).
Возможность выработки единой терминологии представляется маловероятной, поскольку авторы, занимающиеся метафорой, подчас весьма сильно расходятся друг с другом во взглядах.