Ватрувий. Об архитектуре

В древнее время люди, как звери, рождались в лесах, пещерах и трущобах и поддерживали жизнь, питаясь дикой пищей. И вот тогда в каком-то месте тесно растущие деревья, качаемые бурями и ветрами, вследствие взаимного трения ветвей произвели огонь, так что те, кто были близ этого места, устрашенные ярким пламенем, разбежались. Потом, успокоившись и подойдя поближе, они заметили, что теплота от огня очень приятна телу; подбрасывая дрова и поддерживая ими огонь, они приводили других и, подавая знаки движениями, показывали, какую получили пользу. Так как на этом сборище людей раздавались различные, производимые дыханием голоса, то под воздействием ежедневного навыка люди установили слова, какие пришлось, и затем, обозначая часто употребляемые вещи, начали, как это получилось самопроизвольно, говорить, и так создали между собой речь.

Аммоний. Комментарий к «Об истолковании»

Аристотеля 2, 3 (34 —40 В).

Заслуживает исследования вопрос, почему, в то время как в «Кратиле» Сократ спорит с Гермогеном, утверждающим, что имена существуют по установлению, и доказывает, что они существуют от природы, Аристотель настаивает на том, что ни одно имя не существует от природы. Тут нужно сказать, что у тех, кто полагает, что имена существуют от природы, ото «от природы» имеет двоякий смысл, и равным образом двоякий смысл имеет «по установлению» у тех, кто полагает, что они существуют по установлению. Действительно, среди тех, кто думают, что они существуют от природы, одни понимают «от природы» в том смысле, что слова — это создания природы; так думал, например, Кратил, последователь Гераклита, говоривший, что для каждой вещи природа определила особое имя, подобно тому как каждому воспринимаемому предмету определено особое восприятие: имена, говорят они, подобны природным, а не искусственным изображениям видимого, как бы теням или отражениям, показывающимся в воде и зеркалах; и подлинно именуют вещи те, кто говорят такие имена, а кто — не такие, те вовсе и не именуют, а только производят шум; и дело знающего человека — изыскать приготовленное природой для каждой вещи особое имя, подобно тому как дело обладающего острым зрением — точно распознавать присущие каждой вещи отображения. Другие же говорят, что имена существуют от природы в том смысле, что они соответствуют природе именуемых ими вещей, так что, например, для имеющего начальственное разумение от природы пригодны имена Архидам («начальник народа»), Агесилай («вождь народа»), Василиск («царственный») и тому подобные, а для неразумного — нет, и для удачливого имена Евтихий («благополучный»), Евпракт («благоуспешный»), а для неудачливого — нет; таким образом и эти уподобляют имена изображениям, но не природным, а создаваемым искусством живописи, которое для различных образцов изготовляет различные изображения и стремится по мере возможности отпечатлеть вид каждого; соответственно этому мы часто задаемся целью, исходя из анализа имен, уловить природу именуемых ими вещей, или же, познавая эту природу, стараемся показать, что установленные для вещей имена ей соответствуют.

Из тех же, кто полагают, что имена существуют по установлению, одни понимают «по установлению» в том смысле, что любой человек может назвать каждую из вещей каким ему угодно именем (так думал, например, Гермоген), другие же — не в этом смысле, а так, что имена устанавливает один только творец имен, каковым является либо тот, кто знает природу вещей и придает им имена, соответствующие природе каждой из них, либо тот, кто, подчиняясь знающему, получает от него поучение о природе каждого сущего и указание придумать и назначить каждому особое и приличествующее имя. Именно потому имена существуют по установлению, что не природа, а замысел рассуждающей души установил их, всматриваясь в особую природу вещи и в аналогию с мужским и женским, наблюдаемым собственно среди животных: не без основания творцы имен дали рекам мужское имя, а морям и озерам женское, но потому, что сочли уместным последние именовать в женском роде, так как они воспринимают в себя реки, а для рек, как впадающих в моря и озера, признали подобающей аналогию с мужским родом; и точно так же во всем остальном нашли аналогию, или более явную, или более затемненную. Согласно этому воззрению они и ум определили именовать в мужеском роде, а душу — в женском, усмотрев, что первый может освещать, а второй присуще быть освещаемой им.

Идя также далее, они не постеснялись и к самим богам применить такое различение по родам, положив именовать солнце в мужском роде, а луну как получающую свет от солнца — в женском роде; ведь если египтяне и именуют луну в мужском роде, то делают это, полагаю я, как бы сопоставляя ее с землей, которая получает свет и от нее, а не только от солнца. Поэтому и речь Аристофана в «Пире» гласит, что мужское подобает солнцу, женское — земле, а луне — муже-женское. И ясно, что эллины более правы, чем египтяне, потому что луна прежде всего получает свет от солнца, а затем вследствие отражения от себя передает его земле. Так и о небе говорят в мужском роде, а о земле — в женском, потому что она воспринимает его действенную силу и вследствие этого становится способной рождать все живое.

Сходным образом, увидав — теми глазами, которыми это надлежит видеть — различия в силах вещей надмирных, такую же аналогию установили, хотя и издалека, и для их словесных обозначений. Отсюда легко понять и смысл так называемого среднего рода имен, приводящий или к тому, что предшествует обоим родам, как например когда мы говорим (первое) или к тому, что происходит из обоих, например (дитя), или к тому, что переходит от более сильного к более слабому, например то (семя), то о8шр (вода), или к тому, что причастно обоим, например то (животное), или к другим подобным отношениям, чтобы не распространяться об этом чрезмерно долго.

Теперь ясно, что второе понимание обозначения «от природы» совпадает со вторым пониманием обозначения «по установлению»: ведь имена, устанавливаемые творцом имен как имеющие соответствие с теми вещами, которым они принадлежат, могут быть названы существующими от природы, а как установленные кем-то — существующими по установлению.                                                                

И вот в «Кратиле» Сократ, примиряя диаметрально противоположные взгляды Кратила и Гермогена по вопросу о том, существуют ли имена от природы или по установлению, показывает, что они существуют не по установлению в том смысле, как это думал Гермоген (ибо у них есть и «от природы», во втором понимании этого определения, и особенно у тех, посредством которых мы обозначаем общее и постоянное в вещах как имеющее определенную и доступную нашему восприятию природу: ведь в том, чтобы направить первое установление имен для всего, чему свойственно всячески меняться в каждом отдельном случае, приходится назвать случайность помощницей молвы); но и не от природы в том смысле, как говорил Гераклит; ибо они оказываются и «по установлению», притом многие из даваемых отдельным вещам, даже в том грубом смысле, какой придавал этому Гермоген, говоря об установлении; но и те, которые обозначают вечную природу, также существуют по установлению во втором смысле этого определения.

Ничем не отличается от этого и то, что говорит Аристотель в рассматриваемом месте, утверждая, что ни одно из имен не существует от природы: он, как и Платон, отрицает за ними существование от природы в том смысле, как его отстаивали гераклитовцы, но он и сам не отказался бы назвать их существующими от природы в том смысле, какой предлагает божественный Платон. Он показывает это во многих своих работах, стараясь установить соответствие имен вещам, например в лекциях по физике — для слов (самопроизвольное) и (пустое), в метеорологии для слов (морось) и (дождь), а также для всех тех слов, которые он, как известно, сам ввел, например (целесообразное осуществление) для соответствующего понятия, (определение) для простых терминов в силлогизмах, (фигура) для такого-то соединения предложений; наконец в самой разбираемой книге «Об истолковании» введенные философом имена (неопределенное имя), или (неопределенный глагол), или (противоречие) самым ясным образом показывают его воззрения по этому вопросу.

Если же кто вздумал бы доказывать, что слова даже и в этом смысле не соответствуют природе, и ссылался бы на переименование и на то, что одна и та же вещь часто называется многими именами, то мы скажем, что именно переименование и показывает с особенной ясностью соответствие имен природе: ведь очевидно, что мы производим переименование, как бы переходя к каким-то более соответствующим вещи именам; множественность же имен, скажем мы, никоим образом не препятствует каждому из них соответствовать природе именуемого: подобно тому как может быть несколько изображений одного и того же человека (при чем материал их различен, например хотя бы медь, дерево, камень, но все обладают сходством с изображаемым), таким же точно образом и здесь ничто не препятствует одной и той же природе именоваться различными словами, при чем во всех выражается одна и та же сущность с различных точек зрения; например слова обозначают одно и то же (человек), но одно — поскольку он (рассматривает то, что увидел), другое — поскольку его речь (членораздельна), третье — вследствие падения души при рождении и возникающей отсюда запятнанности; или же, по сложению, — поскольку он (расчленяет голос) или (вверх направляет очи), — как имеющий (расчлененный голос), как (подверженный судьбе), вследствие чего и сказал киренский поэт: (мы, смертные, построили города).

Если это правильно, то конечно мы не согласимся с диалектиком Диодором, который думает, что каждое произносимое слово что-нибудь означает, и в подтверждение этого назвал одного из своих рабов (Но ведь) и других— другими союзами: трудно даже и представить, как такие слова могут означать какую-либо природу или лицо, подобно именам, или же действие или страдание, подобно глаголам.

Если же другие, как например Дусарий из Петры, хотят совершенно отвергнуть «по установлению» для имен, ссылаясь на молитвы и проклятия, в которых произносимые нами слова явным образом или помогают или вредят именуемым, тогда как соглашение людей с людьми естественно могло произойти, но соглашение людей с богами даже и в мысли невозможно, — то им нужно ответить, что боги, создав нас разумными и самодвижимыми, естественно дали нам способность ко многим действиям и, неотрывно взирая на все наши дела и воспринимая наши установления, сообразно с ними определяют нам, как самодвижимым, то, чего мы достойны, или, скорее, мы сами, создавая у себя посредством обусловленных этими установлениями таких-то представлений, влечений и склонностей такой-то облик жизни, сообразно с ним вкушаем подобающую нам благосклонность богов: подобное этому мы видим и в телах, которые, воспламенившись, становятся легкими и естественно несущимися вверх, а затем, снова изменяясь в сторону большего земноподобия и тяготения, несутся обратно вниз сообразно с присущим им тогда стремлением; и когда царственное солнце в полдень освещает целое земное полушарие, то одни, бодрствуя и должным образом пользуясь зрением, вкушают от благ света, а другие, погружаясь в сон или смыкая глаза или как-либо иначе закрыв путь зрению, лишены этого по своей собственной воле, а не от неблагосклонности бога, благосклонно предоставляющего всем свет.

Мы подробно останавливались на этом, желая показать согласие между философами и считая эту проблему, обычно рассматриваемую древними, совсем не такой неразрешимой. Вслед за этим рассмотрим силлогизм, который приводит Афродисийский толкователь с целью доказать, что имена и глаголы существуют только от природы. Имена и глаголы, говорит он, это звуки голоса, а звуки голоса существуют от природы, следовательно имена и глаголы существуют от природы. На это нужно ответить, что назвать имена и глаголы звуками голоса можно не вообще, а лишь в смысле материала. Например, если бы кто-нибудь сказал: «Дверь — дерево, дерево — создание природы, значит, дверь — «создание природы», то он был бы смешон (ибо дверь называется деревом в смысле материала, но нет необходимости, чтобы то, что состоит из природного материала, и само существовало от природы, потому что все создания искусства, получая образ по нашему замыслу, состоят из природного материала), — так и здесь надо сказать, что звук есть создание природы (ибо мы от природы обладаем звуком голоса), а имена и глаголы можно назвать звуками голоса, но не попросту, а так пли иначе оформленными и преобразованными так называемым речевым воображением, таким-то образом движущим голосовые органы, подобно тому как плотник оформляет дерево для приготовления двери. И подобно тому как дерево никто не назовет дверью, прежде чем оно не примет соответствующего вида, так и звуки голоса нельзя назвать именами или глаголами, пока они не будут так или иначе оформлены, так что они являются таковыми лишь в видовом смысле, будучи созданы по нашему замыслу и следовательно существуя по установлению. Вот что мы ответил на приведенный силлогизм.

Аристотель же, упоминая о том, что имена существуют по соглашению, указывает, что при первом же возникновении и установлении слова становится очевидным, что оно есть символ именуемого, а не природное его подобие, но если они и оказались бы подобием, то все же это искусственно созданное подобие; поэтому если бы кто стал искать для имени родовое обозначение, принимая во внимание, что звук голоса, согласно нашему разъяснению, относится к нему как материал, то мы дадим в качестве такового символ; так что его подлинным определением будет: «символ, образуемый из звука с условным значением, без отношения ко времени, отдельная часть которого (звука) ничего не обозначает, указующий на какое-либо существование или лицо»: род его мы сейчас указали, а ранее найденные признаки, включенные теперь в порядок определения, приводят нас к понятию слова от его материала и ближайшего вида. Подобно этому, если кто желает обозначить стул, то считает достаточным для того, чтобы дать о нем понятие, сказать, что это дерево, которому придан такой-то вид, хотя и можно, стремясь к наибольшей точности, сказать, что это — предмет утвари, имеющий такое-то назначение, сделанный из дерева таким-то образом.

То же самое очевидно будет служить родовым понятием и для глагола и для предложения, сообразно с их означительной силой: ведь об означающем и означаемом мы говорим соотносительно, так что означающее сообразно соглашению, естественно, является символом означаемого. В отношении же словесного выражения и количества составляющих его слогов мы отнесем каждое из них к понятию величины. Что касается того, что мы считаем возможным называть имя и символом и искусственным подобием, то в этом нет ничего удивительного: то, которое установлено без обдумывания, будет только символом, но то, которое установлено с известным основанием, будет, с одной стороны, похожим на символы как могущее состоять и из данных слогов и из других, и подобием, а не символом, как соответствующее природе именуемого. Но все это ну яга о рассматривать как выводы из сказанного, согласующиеся с тем, что говорит об имени Сократ в «Кратиле»: ведь и он говорит, что имя — это подражание сущности каждой вещи, производимое посредством членораздельной речи, или, что то же самое, состоящее из элементов и слогов; подобно этому и глагол есть подражание тому, что сопутствует (т.е. принадлежит) сущностям, а предложение — то, что состоит из обоих, т. е. из имени и глагола. Этим, а также сказанным в «Софисте», он как бы и сам, еще до Аристотеля, устанавливает, что единственными подлинными частями речи являются имя и глагол.