«Отношение мышления и речи,—замечает Л. С. Выготский,—... можно было бы схематически обозначить двумя пересекающимися окружностями, которые показали бы, что известная часть процес­сов речи и мышления совпадает. Это — так называемая сфера «речевого мышления». Но это речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи. Есть большая область мышле­ния, которая не будет иметь непосредственного отношения к рече­вому мышлению. Сюда следует отнести раньше всего, как указы­вал Бюлер, инструментальное и техническое мышление и вообще всю область так называемого практического интеллекта, который только в последнее время становится предметом усиленных иссле­дований» [12, 95].

Многочисленные факты свидетельствуют о том, что и при отсут­ствии звуковой речи живой организм в состоянии познать эле­ментарные свойства предметов внешнего мира и элементарные простейшие связи между ними. Наглядным доказательством мо­жет служить жизнь животных. Животные прекрасно ориентиру<35>ются в окружающей среде. Далекие предки человека не имели звуковой речи, но они также, как и животные, хорошо ориенти­ровались в окружающей среде, благодаря чему человеческий род сохранился до настоящего времени. Есть все основания пред­полагать, что до возникновения звуковой речи существовали какие-то иные типы мышления, например, мышление предметное или образное.

Ориентировка в конкретной ситуации, понимание назначе­ния и связей составляющих ее элементов, а также умение поль­зоваться ими представляют тоже своеобразное мышление, но мышление особого рода.

Очень интересными в этом отношении нам представляются некоторые взгляды И. М. Сеченова относительно характера так называемого предметного мышления.

Предметных мыслей, по мнению И. М. Сеченова, очень много. Их гораздо больше, чем раздельных предметов внешнего мира с различимыми в них раздельно признаками, потому что в состав мысли входят не только отдельные цельные предметы, но пред­мет и его часть, предмет и его качество или состояние.

Все это бесконечное разнообразие мыслей может быть подве­дено под формулу, в которой оказываются совмещенными все су­щественные элементы мысли. Эта формула представляет трех­членное предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и связки [56, 375—376].

«В предметной мысли подлежащему и сказуемому всегда со­ответствуют какие-нибудь реальные факты, воспринимаемые на­шими чувствами из внешнего мира. Стало быть, общее между ними по смыслу то, что они суть продукты внешних воздействий на наши органы чувств» [56, 377].

Словесный образ третьего члена — связки — лишен обык­новенного предметного характера, поскольку она выражает собою отношение, связь, зависимость между подлежащим и сказуемым. Но связей, зависимостей, отношений между предметами внеш­него мира также очень много. Следовательно, вышеуказанная формула, будучи простой в отношении общего смысла первых членов, может оказаться очень разнообразной в отношении третье­го. Однако, по мнению И. М. Сеченова, и эта трудность давным-давно устранена. Все мыслимые отношения между предметами внешнего мира подводятся в настоящее время под три главных категории: совместное существование, последование и сходство. Первой из этих форм соответствуют пространственные отноше­ния, а второй — преемственность во времени [56, 377]. Весь внешний мир представляется человеку пространством, наполнен­ным раздельными предметами, или, что то же, группой предметов, из которых каждому присуща протяженность и известное отно­сительное положение. Что касается связей по сходству, то весь прогресс теоретиче<36>ских знаний человека о внешней природе достигнут, в сущности, сравнением предметов и явлений по сходству [56, 378].

Руководствуясь всеми этими соображениями, И. М. Сеченов приходит к следующим очень интересным выводам: «Предмет­ная мысль представляет членораздельную группу, в которой члены с предметным характером могут быть связаны между со­бой на три разных лада: сходством, пространственным отношением (как члены неподвижной пространственной группы) и преемством во времени (как члены последовательного ряда)» [56, 378—379].

Мысли, как членораздельной группе, соответствует члено­раздельное чувственное впечатление, в котором представлены чувственно не только эквиваленты подлежащего и сказуемого, но и эквивалент связки.

И. М. Сеченову удалось обосновать эти положения также с чисто физиологической точки зрения. Он подчеркивает, что че­ловек способен воспринимать окружающие предметы раздельно: «Когда человек рассматривает окружающую его группу предме­тов или присматривается к подробностям одного сложного пред­мета, глаза его перебегают с одной точки на другую. Вследствие этого человек получает раздельный ряд зрительных впечатлений от отдельных частей предмета, в промежутки между которыми вставлены повороты глаз и головы, т. е. сокращение некоторых из глазных или головных мышц с сопровождающим их мышечным чувством: помещаясь на поворотах зрительного, осязательного и других форм чувствования, мышечное чувство придает, с одной стороны, впечатлению членораздельность, с другой — связывает звенья его в осмысленную группу» [56, 380].

Постоянная необходимость добывать пищу, чтобы не умереть с голоду, способствовала развитию у первобытных людей практи­ческого мышления [56, 381]. «Не подлежит сомнению,—замечает по­этому С. Л. Рубинштейн,—что генетически первичной интеллекту­альной операцией было разумное действие, опиравшееся сначала на наглядное мышление — наглядно-действенное (или сенсомоторное)  мышление, точнее, наглядное или наглядно-ситуацион­ное мышление, непосредственно включенное в практическое дей­ствие, не выделившееся еще из него в самостоятельную теорети­ческую деятельность» [55, 367]. Лишь затем на основе обществен­ной практики развилось теоретическое мышление и более высокие виды наглядно-образного мышления.

Можно представить процесс развития мышления таким об­разом, что каждый новый тип мышления вытекал из предыду­щего. Наглядное мышление выделяется из практического дейст­вия, в которое оно первоначально непосредственно включено, становясь относительно самостоятельным актом, который подго­товляется предшествующим действием и подготовляет последую­щее. В связи с этим изменяется и характер наглядного содержания, которым начинает оперировать мышление; развивается наглядно<37> образное мышление, в котором наглядный образ становится носи­телем обобщенного содержания все более высокого уровня. «С рас­ширением и углублением общественной практики формируется абстрактно-теоретическое мышление» [55, 368].

Развитие человеческого мышления обладает одной очень ин­тересной особенностью, которая существенно отличает его раз­витие от развития, скажем, таких явлений, как общественно-экономические формации. Эта особенность состоит в том, что с развитием более высоких видов мышления, в частности мышления теоретического, генетически более ранние виды наглядного мыш­ления не вытесняются, а преобразовываются, превращаясь в высшие формы наглядного мышления. Развитие мышления не сво­дится к тому, что над генетически более ранними примитивными видами мышления надстраиваются другие, генетически более поздние и сложные. В силу неразрывной внутренней связи всех сторон мышления между собой и со всей личностью и ее сознанием в целом, генетически более ранние виды в процессе развития сами поднимаются на высшую ступень [56, 368]. Поэтому такие типы мышления, как образное, предметное и техническое, прояв­ляются также и в процессе мышления современного человека.

В заключение следовало бы отметить еще две важные предпо­сылки возникновения звуковой речи — стадный образ жизни первобытного человека и наличие системы звуковых сигна­лов.

Стадный образ жизни является одним из естественных средств борьбы за существование. Трудно предполагать, что далекие предки человека вели образ жизни одиноких бродяг. Подобно современным человекообразным обезьянам, они жили стадами. Стадная жизнь давала первобытному человеку целый ряд преиму­ществ: гарантию от нападения диких зверей, своевременное предупреждение о надвигающейся опасности; организация кол­лективной рыбной ловли и охоты, в особенности охоты на круп­ных животных, давала больший эффект; в стаде первобытный чело­век мог рассчитывать на помощь и поддержку в случае опасности и т. п. Но самый главный результат стадного образа жизни со­стоял в том, что стадо способствовало формированию специфиче­ского общественного сознания, отражение человеком окружаю­щего мира получило общественный характер. Известно влияние общества на формирование различных обычаев, моральных норм, и т. п. Нечто подобное происходило и в данном случае. У людей вырабатывалось общее понимание закономерностей окружающего мира. Маркс постоянно подчеркивал ту мысль, что человеческое сознание с самого начала было сознанием общественным. Наличие общественного сознания явилось весьма важной предпосылкой для возникновения звуковой речи. Коммуникация при помощи языка необходимо предполагает у людей наличие общественного сознания. В противном случае она была бы затруднена. Если бы<38> эскимосы изучили бушменский язык, а бушмены — эскимосский, то общение между ними, вероятно, было бы очень затрудне­но по причине резкого различия жизненных условий, обычаев и т. п.

Можно также предполагать, что человеческое существо с незапамятных времен обладало даром голоса. Способность к производству звуков присуща почти всем живым существам, за исключением живых организмов, стоящих на низшей ступени физической организации. В настоящее время установлено, что этой способностью обладают даже рыбы, которые долгое время считались немыми существами. Безусловно, эта способность выработалась постепенно в длительном процессе приспособления к окружающей среде и борьбы за существование.

Производство звуков в животном мире используется для раз­личных целей — оно может служить для выражения чувств (боли, страха, ярости, возбуждения и т. п.), для устрашения против­ника (рычание льва, шипение змеи, кошки и т. п.), для распо­знавания других животных, принадлежащих к той же породе, как средство приманивания самцами самок (пение певчих птиц) и т. д.

Звуки могут использоваться живыми организмами также в сигнальных целях. Наблюдением установлено, что обезьяны га­мадрилы могут произносить звуковые комплексы, приурочен­ные к определенной объективной ситуации. Так, например, зву­ковой комплекс о-о-у приходилось слышать ночью, когда группа людей пыталась приблизиться к спящему стаду. Звуковой ком­плекс мля-мля-мля... произносится преимущественно взрослой обезьяной, когда она обращается к своему или чужому детенышу. Звуковой комплекс ак-ак-ак... произносится обезьяной в тре­вожном состоянии [60,13].

Чарльз Дарвин утверждает, что у домашней собаки можно от­личать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаянья, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается гу­лять с хозяином, и весьма характерный лай требования или про­сьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно [20, 203]. Даже куры, по наблюдениям Гузо, издают по крайней мере две­надцать различных звуков, имеющих различное значение [70, 344—349].

Трудно ответить на вопрос, каким образом эти звуковые сиг­налы были использованы для создания первых слов человеческого языка, но наличие самой способности произнесения звуков несом­ненно благоприятствовало возникновению звуковой речи. Способ­ность к произнесению звуков была связана с наличием специаль­ного аппарата — голосовых связок, ротовой полости и находя­щихся в ней зубов и языка. При благоприятных условиях этот ап­парат мог усовершенствоваться, что и произошло в дальнейшем.<39>

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ЗВУКОВОЙ КОММУНИКАТИВНОЙ СИСТЕМЫ

Возникновение звуковой речи в истории человечества не было явлением случайным. Оно было постепенно подготовлено в ходе исторического развития человека.

Прогрессирующее познание предметов окружающего мира спо­собствовало развитию человеческого мышления и увеличению его абстрактности. Кроме того, развитие производительных сил соп­ровождалось усилением консолидации человеческих коллективов. Назрела необходимость в совершенствовании способа коммуни­каций в соответствии с уровнем мышления.

Можно предполагать, что человек к моменту возникновения звуковой речи уже обладал некоторыми формами мышления (пред­метным и практическим), которые давали ему возможность более или менее правильно отражать окружающий мир и обеспечивать свое существование. У первобытного человека этого периода были инвариантные представления о предметах и явлениях окружаю­щего мира, а также инвариантные представления закономерных связей между ними. Однако наличие инвариантных представлений само по себе еще не обеспечивает никакой коммуникации. Мысли­тельная деятельность, совершающаяся в мозгу каждого отдельного индивида, недоступна познанию другого индивида, если она не получает никакого чувственно воспринимаемого материального выражения. Наиболее удобной формой материального выражения мысли для целей общения людей явилась система звуковых сигна­лов, или звуковых знаков. Инвариантное представление предмета стало выражаться звуковым знаком. Звуковой знак оказался наи­более приемлемой формой выражения обобщенного представления. Звуковой знак обладает той замечательной особенностью, что он не похож на обозначаемое. Это свойство обеспечивает широ­кие возможности актуализации значения звукового знака в отдельных аспектах речи и применимости к каждому отдельному представителю класса однородных предметов, когда в этом воз­никает необходимость. Например, слово стол служит не только наименованием целого класса однородных предметов, но и может быть употреблено как название единичного конкретного предмета, например: Положи книгу па стол.

Фонетический знак, положенный в основу того или иного слова, как правило, условен, случаен. Индифферентность звукового об­раза слова к его содержанию способствует выполнению словом его функции — выражению общего. Чувственный же знак в ощуще­ниях и восприятиях прямо и непосредственно относится к отобра­жаемому предмету и зависит от него.

Звуковой знак не мог бы появиться, если бы в самом механиз­ме познания человеком объективного мира не были подготовлены благоприятные условия для его появления. Таким благоприятным<40> условием явилось наличие обобщенных инвариантных образов предметов, т. е. понятий.

И. М. Сеченов замечает, что человек мыслит «дубом», «березой», «елью», хотя видел на своем веку эти предметы тысячу раз в раз­ных формах. Эти «средние продукты» не будут уже точным вос­произведением действительности, так как при реальных встречах впечатления менялись от одного случая к другому, а между тем по смыслу они представляют единичные чувственные образы или знаки, заменяющие собой множество однородных предметов [56, 485].

Отсюда, конечно, не следует делать вывод, что понятие яв­ляется знаком. Понятие сохраняет связь с его источниками и отображает его свойства. Оно не превращается в символ, ие­роглиф, и не перестает быть отображением объективной реальности. Но в понятии есть некоторые черты, которые его сближают со знаком. Понятие — инвариантное идеальное представление о классе предметов. Понятие существует в сознании человека, но оно не существует отдельно в природе. Подобно знаку, оно может быть отнесено к любому предмету данного класса, не бу­дучи абсолютно похожим ни на один конкретный предмет. Именно эти свойства и роднят его со знаком. Отсюда легко понять, почему словесный знак является наиболее пригодным материальным выра­зителем понятия.

Хорошо известно, что идея о примате понятия, о том, что по­нятие возникает раньше слова, не находит поддержки у большин­ства философов, психологов и языковедов. Чаще всего утвержда­ют, что до возникновения звуковой речи вообще не могло су­ществовать никаких понятий, так как понятие может якобы возникнуть только на базе слова. Так, например, Д. П. Горский пишет по этому поводу следующее: «Знак, слово, нужно лишь тогда, когда познаваемый предмет не дан нам в чувственном вос­приятии и когда требуется одновременно выявить те общие приз­наки, которые существуют у множества предметов, поскольку нам в чувственном восприятии не даны сразу общие и отличи­тельные признаки всех деревьев, поскольку необходим особый материальный носитель выделенного нами общего свойства. Этим материальным носителем и выступает слово» [19, 98].

Подобные идеи высказывались и другими исследователями этого вопроса: так, например, А. А. Потебня утверждал, что слово есть средство образования понятия [47, 135]. По мнению Л. С. Вы­готского, понятие невозможно без слова, мышление в понятиях невозможно без речевого мышления [12, 116]. Язык, по мнению А. Г. Спиркина, дал возможность человеку фиксировать общее в предметах и явлениях, их связях и отношениях, расчленить их, соотнести и синтезировать в понятиях и представить как относительно устойчивые [60, 69].

Существует также точка зрения, согласно которой общее вооб­ще не может закрепиться в человеческом сознании без слова.<41> «Наш далекий предок,— замечает Г. А. Геворкян,— часто наб­людал..., что если долго тереть одним куском дерева по другому, они нагреваются. В результате миллиардного повторения ана­логичных операций из поколения в поколение человек получил доказательство того, что есть нечто общее между всеми операциями «трение», что именно это общее и является причиной, вызываю­щей другое явление — «теплоту». Г. А. Геворкян далее спрашивает: «Но как же закрепить в уме и выразить это общее, эту при­чинную связь внешне различных явлений?.. Эту «внечувственную», «лишенную образа и формы» закономерность невозможно фиксировать в чувственно-наглядной форме. Такой субъективной внечувственной формой, в которую облекается и в которой вы­ражается познанная закономерность, является слово» [15, 44— 45].

Но все дело здесь в том, что вышеуказанная закономерность, как определенная сумма знаний, была закреплена в сознании человека еще до появления её в слове. В против­ном случае он не мог бы возобновлять операции по добыванию огня путем трения, так как процесс познания предмета каждый раз дол­жен был бы начинаться сначала.

Более реалистическую позицию в этом отношении занимает Л. О. Резников. «Причины возникновения понятийного мышле­ния,— справедливо замечает Л. О. Резников,— заключаются не в языке. Потребности, вытекающие так или иначе из условий материальной жизни людей, из их практической деятельности, обусловили необходимость перехода от мышления в представ­лениях к мышлению в понятиях, от элементарного наглядно-образного мышления к понятийному.

Диктуемая практическими нуждами необходимость отвлече­ния и обобщения, выходящая за рамки возможного в нагляд­ных представлениях, явилась источником образования понятий» [50, 8].

Однако широкое распространение теории невозможности по­нятия без слов и здесь оказало решающее влияние и заставило Л. О. Резникова прийти к компромиссному решению этой пробле­мы. «Неверно, конечно,— замечает далее Л. О. Резников,— что понятие предшествует слову, что оно существует до слова и находит в слове только внешнюю форму своего выражения. Но столь же ложно утверждение, что слово предшествует понятию, что оно создает понятие, образует его, творит его».

По мнению Л. О. Резникова, «содержание понятия, его «ма­териал», подготавливается, складывается, конструируется по материальным причинам, принадлежащим к неязыковой сфере, но преобразование представления в понятие полностью осуществ­ляется и завершается лишь тогда, когда определившееся в мыш­лении содержание понятия закрепляется, облекаясь в форму слова. Лишь облекаясь в чувственную форму слова, соединяясь со звуком, содержание понятия приобретает необходимую яс­ность» [50, 8]. Конечный вывод в данном случае один и тот же: до возникновения слова понятие остается неоформленным, т. е. по существу несозданным.

Если, однако, вновь вернуться к .определению инвариант­ного общего представления о предмете, т. е. к определению по­нятия как известной суммы знаний о предмете, то станет ясным, что эта сумма существенно не изменится, если она и будет представлена каким-нибудь звуковым комплексом. Отсюда может следовать только один вывод, что источник образования понятия лежит не в языковой сфере и что понятие поэтому могло существо­вать и до появления слова.

Образование понятия и образование слова имеют разные при­чины, хотя существование понятия безусловно способствовало возникновению слова. Причиной образования понятия является жизненная практика человека, тогда как появление слов дикто­валось потребностью в удобном средстве общения. Таким удоб­ным средством общения явились слова. Некоторые советские философы и языковеды подвергали резкому осуждению положе­ние о знаковом характере слова. Наиболее типичными в этом от­ношении являются высказывания Л. О. Резникова. «Знаковая теория языка,— писал в одной из статей Л. О. Резников,— в сущности своей идеалистическая теория. Она антинаучна и реакционна. Она служит средством протаскивания в область лингвистики вреднейших агностических взглядов. Поэтому ее необходимо разоблачить, раскритиковать и отвергнуть». По мне­нию Л. О. Резникова, признание слова только знаком предмета или явления неминуемо ведет к иероглифической теории позна­ния [51]. «...Так как содержанием слова является понятие, то признание слова в целом знаком предмета логически неизбежно приводит к утверждению того, что понятие также является зна­ком внешнего предмета, т. е. приводит к чистейшему агностициз­му».

Нетрудно понять, что подобного рода критика основана на каком-то недоразумении. Выражение «слово есть знак» представ­ляет синекдоху, где целое употреблено вместо части. На самом деле признание звуковой оболочки слова знаком предмета вов­се не ведет к утверждению о том, что все наши представления о предметах окружающего мира также являются знаками, со­вершенно не отражающими сущности этих предметов. Все критики знаковой теории слова вульгарно-социологически отождествляют средства познания окружающего мира со средствами коммуни­кативного их выражения. Окружающий мир прежде всего поз­нается в жизненной практике человека путем непосредственного воздействия на его органы чувств, и если в результате этого воз­действия в голове человека создается определенное представле­ние о каком-либо классе предметов, или понятие о нем, то обозна<43>чение его звуковым знаком в целях общения отнюдь не означает, что уже имеющееся в голове человека представление или поня­тие превратилось при этом в иероглиф.

Любопытна также в этой связи полемика против знаковой теории слова, содержащаяся в брошюре В. А. Звегинцева «Проб­лемы знаковости языка» [26, 10—11]. Прежде всего В. А. Зве­гинцев пытается перечислить характерные признаки знака, к ко­торым относятся: 1) произвольность, или немотивированность, 2) непродуктивность, 3) отсутствие системных отношений, 4) авто­номность знака и значения, 5) однозначность знака. Далее рас­сматривается возможность приложимости этих признаков к языко­вым знакам. При этом оказывается, что ни один из этих признаков знака к слову неприменим. Слово не однозначно, поскольку су­ществует полисемия слов; звуковая оболочка слова неотделима от своего смыслового содержания и, помимо выражения этого содержания, никаких функций не имеет, она конструируется не из произвольных звуков, а из звуков определенного языка, образующих фонетическую систему языка и поэтому находящихся в определенных взаимоотношениях как между собой, так и с дру­гими структурными элементами языка; присоединение частей слова к корню, т. е. суффиксов, префиксов и т. д. зависит от лек­сического значения слов. Слово лишено автономности, поскольку понятия, по Дельбрюку, не образуются независимо от языка, то слово и не изолировано в языке, так как его значение системно обусловлено. Подобных системных отношений знак лишен. Не подходит к языку и признак непродуктивности, поскольку зву­ковая оболочка слова, независимо от которой значение не может существовать, играет существенную роль в смысловом развитии слова, служа основой этого развития и тем самым характеризуясь качествами продуктивности. Все эти соображения являются впол­не достаточными для В. А. Звегинцева, чтобы опровергнуть зна­ковую теорию слова. Остается самый трудный пункт: как совмес­тить со всем этим тот бесспорный факт, что звуковая сторона слова не может быть соотнесена с природой предметов и явлений, ко­торые данное слово способно обозначать. В. А. Звегинцев пыта­ется рассмотреть эту проблему с лингвистической точки зрения. Оказывается, что здесь смешивают лексическое значение слова и обозначаемые им предметы. Лексическое значение — это не предмет, хотя и формируется и развивается в непосредственной зависимости от предметов и явлений; но это не дает права отождест­влять его с предметом. Для подкрепления приводится замеча­ние А. Гардинера: «... предмет, обозначаемый словом «пирожное», съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова». Наличие знаковости В. А. Звегинцев признает только у некото­рых элементов языка, например, у абсолютных терминов, од­нако терминологическая лексика не позволяет судить о сущности знака в целом.<44>

Вся эта аргументация на самом деле ничего не опровергает и не доказывает. Знак — это такая субстанция, которая может обозначать другую субстанцию при абсолютном отсутствии ка­ких-либо элементов сходства с обозначаемым. Как бы мы ни срав­нивали звуковую оболочку слова со всякими другими знаками, она этого своего основного признака не потеряет. Не спасает в данном случае и предупреждение В. А. Звегинцева о недопус­тимости отождествления лексического значения с предметом, что неточно даже с фактической точки зрения.

Знак, как правильно замечает Г. П. Щедровицкий, может обоз­начать класс предметов, но он может также относиться к каждому предмету в отдельности, поскольку он обозначает предмет как целое со всем множеством его еще не выявленных свойств. Он несет функцию метки [64, 65]. Отсюда следует, что в данном слу­чае знак прямо указывает на предмет, но он не отражает самой природы предмета.

По определению А. С. Чикобавы, лексическое значение есть отношение к обозначаемому, т. е. к предмету, явлению, факту реальной действительности [62, 78].

Материальная система коммуникативных средств любого язы­ка мира является знаковой системой. Знаками являются не только слова, но и формативы, выражающие отношение между словами. Если бы звуковая оболочка слова не являлась по своей природе знаком, то в языке были бы совершенно невозможны такие явле­ния, как возможность обозначения одним и тем же звуковым ком­плексом совершенно различных по своему характеру предметов; возможность образования переносных значений слов; наличие разнозвучащих синонимов, нередко выражающих очень близкие или тождественные понятия; историческая устойчивость звукового комплекса, способного обозначать предмет, подвергшийся в ходе исторического развития человечества сильным изменениям и т. п. Звуковой комплекс потому и мобилен, что он является по своей природе знаком.

Языки земного шара обладают необычайным многообразием, но при всем этом многообразии любая коммуникативная система вне зависимости от того, к какому языку она принадлежит, долж­на включать в себя два составных элемента: 1) дискретно сущест­вующие звуковые сигналы, или слова, и 2) систему элементов связи между словами.

Эта особенность коммуникативной системы легко может быть объяснена. Содержание внешнего мира, окружающего человека, составляют предметы и связи между ними. Отражение внешнего мира в голове человека состоит в познании этих предметов и за­кономерных связей. Как бы разнообразны ни были языки мира, они имеют один и тот же субстрат — окружающую человека дей­ствительность—и одинаковую целевую или практическую направ­ленность — быть средством общения.<45>

Являясь земным существом, человек может мыслить только привычными ему земными формами и отношениями. Существо­вать на земле — значит использовать предметы окружающего нас мира и закономерные связи между ними для целей существо­вания. Поэтому отражение человеком окружающего мира лежит в основе всякой коммуникации.

Каждая коммуникативная система слагается из двух основных элементов — дискретных звуковых сигналов, или слов, и средств связи между словами. В связи с этим было бы уместно рассмот­реть в основных чертах некоторые особенности слова.

ПРИРОДА СЛОВА

В лингвистической, философской и психологической литера­туре широко распространено мнение о том, что слово выражает понятие.

Поскольку понятие по сравнению с другими формами позна­ния действительности, как, например, ощущением, восприятием и представлением, является его наиболее отвлеченной формой, то вряд ли можно было бы сомневаться в правильности утвержде­ния о том, что слово выражает понятие. Однако вся беда состоит в том, что сущность понятия понимается по-разному.

В учебниках нередко можно встретить определение понятия как мысли о предмете, отображающей его существенные призна­ки. «Понятие,— замечает Н. И. Кондаков,— это высшая форма мысли, в которой отображается сущность предмета или класса предмета» [33, 274]. «Для того, чтобы глубоко знать предмет, на­до отыскать его существенные признаки. Отобразить в нашей мыс­ли существенные признаки предмета — значит понять предмет. Поэтому та форма мысли, в которой обозначаются эти признаки, и называется понятием» [33, 275]. В этом определении неправо­мерно смешаны два момента — понятие существенных признаков и понятие сущности самого предмета. Древний египтянин, жив­ший примерно шесть тысяч лет тому назад, несомненно знал неко­торые существенные признаки луны, позволяющие ему отличить ее от других явлений и предметов, но это далеко не значит, что он знал ее сущность.

Понятие, по мнению И. В. Копнина, является отражением всеобщего и существенного в предмете, оно — особая форма суж­дения, посредством которого постигаются закономерности раз­вития предмета [34, 11].

Е. К. Войшвилло справедливо замечает, что в подобных опре­делениях понятие не отграничивается от множества других форм мысли, в частности от суждения [10, 102]. Между тем многие фи­лософы определяют понятие как одну из основных форм мышле­ния, отличную от других форм, скажем, от суждения и умозаклю­чения.<46>

В. Ф. Асмус не называет понятие особой формой суждения, но склонен максимально ограничить объем его содержания. Стремление включить в состав понятия все признаки (соответст­вующего) предмета, по мнению В. Ф. Асмуса, не только совершен­но неосуществимо, но с логической точки зрения совершенно бес­смысленно. Для задач практической жизни и для научного поз­нания достаточно, если из всего огромного множества свойств пред­мета мысль наша выделит некоторые из этих свойств таким образом, что каждый из признаков, отличающих эти свойства, отдельно взятый, окажется совершенно необходимым, а все признаки, взя­тые вместе, окажутся совершенно достаточными для того, чтобы при их помощи отличить данный предмет от всех других, познать данный предмет по какой-то стороне его содержания. Такая группа признаков называется группой существенных признаков, а мысль о предмете, выделяющая в нем существенные признаки, называется понятием [1, 32].

Во всех вышеприведенных высказываниях понятию приписы­валось довольно узкое содержание, ограниченное указанием на существенные признаки. Однако можно встретить и такие опре­деления понятия, где его содержание является напротив, доволь­но широким. «Понятие в марксистском понимании,— заявляет М. М. Розенталь,— есть итог, результат обобщения явлений, их свойств, признаков, закономерных связей» [53, 205].

Вместе с тем следует отметить, что уже давно наметилось дру­гое направление, сущностью которого является стремление най­ти у слова разные функции, зависящие от нетождественности са­мих понятий, выражаемых словом.

А. А. Потебня различал так называемые ближайшее и даль­нейшее значение слова. «... Под значением слова,— отмечает А. А. Потебня,— разумеются две различные вещи, из коих од­ну, подлежащую ведению языкознания, назовем ближайшим, другую, составляющую предмет других наук,— дальнейшим зна­чением слова. Только одно ближайшее значение составляет дей­ствительное содержание мысли во время произнесения слова. Когда я говорю «сижу за столом», я не имею в мысли совокупности различных признаков сидения, ст