Таков Лейбниц, не только математик, но и мыслитель-метафизик без околичностей и уверток. Лейбниц оставляет на долю того, кто примется размышлять о законах универсальной комбинаторики, не­малую метафизическую и онтологическую проблему. Нужно ли пони­мать диалектику присутствия и отсутствия как некий чисто артикуля­ционный механизм или же речь идет о метафизических началах? Прежде всего посмотрим, как выглядит эта диалектика у ведущих представителей лингвистического структурализма, оставляя пока в стороне метафизическую проблематику.

13

В структурированной системе любой элемент значим в той мере, в какой он этот, а не другой или другие элементы, на которые он указывает, тем самым их исключая. Не физическая субстанция плана выражения наделяет фонематический элемент значением, но его сама по себе пустая и замещаемая в системе валентность. Но для того чтобы родился смысл, нужно, чтобы был хотя бы один из членов оппозиции. Если же его нет, то и отсутствия другого члена также никто не увидит. Оппозициональное отсутствие становится значимым только в присут­ствии какого-то присутствия, его выявляющего. Субстанция плана выражения как раз и обеспечивает очевидность присутствия. Значимо то, что относится к "emic", но носителем значимостей всегда служит "etic". Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя сущностями, которых нет, обретает значение только в том случае, если все три значимости — "да", "нет"' и пустое пространство между ними взаимообусловливают друг друга.

Отсутствие, о котором говорят структуралисты, касается двух фак­торов: 1) неважно, что стоит за "да" или "нет", важно, чтобы сущности, замещающие собой эти валентности, сопрягались друг с другом, 2) как только сказано "да" или "нет", это "да" или это "нет" обретает свой смысл только ввиду отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций в конечном счете главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то другое.

А коль так, то лингвист (или шире, семиолог) не обязан задаваться вопросом о том, что это за "присутствие" и что это за "отсутствие" способы ли это мышления или всего лишь гипотезы о способах мышления. На уровне "etic" это МАТЕРИАЛЬНЫЕ факторы. Но фило­соф, к примеру Лейбниц, неизбежно задается вопросом, не связаны ли эти присутствие и отсутствие с присутствием Бога как полноты бытия и отсутствием Бога, то есть с Ничто.

И если все это так, то уместен вопрос а не существует ли еще что-то, что могло бы объять оба полюса этой диалектики?

Богослов не затруднился бы ответом: в божественном уме никакой диалектики присутствия и отсутствия нет Бог — полнота собственного бытия. Он весь — присутствие. Именно потому божественное по­нимание не предполагает развития и Богу неведомы проблемы ком­муникации: все сущее в единый миг объемлется. Его взглядом (и ан­гельским умам тоже в какой-то мере дается эта привилегия — обнимать мир, причащаясь творящему видению Бога. Почему человек сообщает? Именно потому, что он не в состоянии охватить все единым взглядом. И поэтому есть вещи, которых он НЕ ЗНАЕТ, но о которых

14

ему нужно СКАЗАТЬ. Недостаточность познавательных способнос­тей и превращает коммуникацию в чередование того, что мы знаем, с тем, чего мы не знаем. А как вообще может быть сообщено нечто неизвестное? Противопоставления и различения и заставляют неизвестное всплывать из глубин неведомого.

 Но тогда — и этот вывод так очевиден, что к нему не могли не придти все западные мыслители от фламандских и поздних немецких мистиков до Хайдеггера, — коммуникация существует не потому, что мне все известно, но потому, что есть вещи, МНЕ НЕИЗВЕСТНЫЕ. И не потому, что я есть все (как Бог), а потому, что я не Бог. То, что составляет меня как человека, так это то, что я не Бог, это моя отделенность от бытия, моя ненаделенность полнотой бытия.

Человек должен мыслить и сообщать и вырабатывать свой подход

к реальности, потому что он ущербен и обделен. Он наделен обделенностью. Он и есть эта нехватка, рана, beance. Зияние. У Платона на этот счет есть понятие /opiauoc;. Что такое ^(opicr^ioc? Словарь дает "различие" или "отделение". Это различие по местонахождению в пространстве (^(ора). В том смысле, что сущее и Бытие различаются по месту. Вспомним об "изначальном месте": это то место, где поме­щается Бытие. Но мы-то не там. Мы всегда в ДРУГОМ МЕСТЕ.

Это "другое место" и есть отсутствие бытия, которое обязывает нас задаваться вопросами и отвечать.

Не то чтобы мы общались, используя оппозициональные различия как инструмент. Но мы общаемся, "говорим" именно потому, что мы онтологически укоренены в различии.

Эти платоновские мотивы подхватывает Хайдеггер и приходит к радикальным выводам в "Was heisst Denken?". Если в диалектике Присутствия и Отсутствия я — на стороне отсутствия, то я могу описывать присутствие, только "показывая" его. Всякий философ­ский дискурс исходит из Отсутствия. В лучшем случае, как это и про­исходит у Хайдеггера, мышление должно быть мышлением этого учреждающего меня различения, в котором я познаю Отсутствие, которое я и есть, а не Присутствие, от которого я по существу далек, находясь в ДРУГОМ МЕСТЕ.

В этой схватке решающая роль отводится языку. Через него Бытие "раскрывается". Может быть, потому, что язык в качестве метаязыка способен описывать диалектику присутствия и отсутствия? Очевидно, что нет, коль скоро язык (см. Лейбница) на этой диалектике и базиру­ется. Ответ Хайдеггера таков: язык это язык Бытия. Бытие говорит через меня посредством языка. Не я говорю на языке, но меня прого­варивает язык.

15

Идея Бытия, к которому мы имеем доступ только через язык, у Хайдеггера просматривается совершенно очевидно, идея языка, ко­торый не во власти человека, потому что не человек думает на каком-то языке, но язык мыслит себя в человеке ¹. И именно плетения языка передают особые отношения человека с бытием.

А это отношения различия и членения. Предмет мысли это Разли-чие как таковое ², различие как различие. Мыслить различие как тако-вое — это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутствием его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного бого­словия. По Хайдеггеру, "значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием".

Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, о чем этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он выдвигает идею, которую мы находим у мно­гих теоретиков онтологического структурализма, превративших язык в потеху метафор и метонимий. Вопрос "кто говорит?" означает: "кто тот, кто к нам взывает, кто призывает нас к мышлению?" Субъект этого призыва не может быть ни исчерпан, ни охвачен какой-либо дефиницией. Разбираясь с одним на первый взгляд несложным фраг­ментом Парменида³, понимаемым обычно, как указывает Хайдеггер, так: "Необходимо говорить и думать, что бытие есть"⁴, он пускает в ход весь набор этимологических ухищрений с целью добиться более глубокого понимания, которое в итоге оказывается чуть ли не проти-

¹ Из хайдеггеровских текстов, помимо Гельдерлин и сущность поэзии, см Письмо о гуманизме. Путь к языку (Мартин Хайдеггер Время и бытие. Статьи и выступления М , 1993), а также Введение в метафизику. Среди работ общего характера о Хайдеггере (на нее мы в первую очередь и опираемся) см Gianni Vattimo, Essere, storia e linguaggio in Heidegger, Torino, 1963, особенно главу IV, "Essere e linguaggio"

² Cp Identic und Differenz, Pfullingen, 1957 (Хайдеггер М Тождество и различие М , 1997) См Vattimo, cit, pag 151 и целиком гл V

³ Was heisst Denken? Niemayer, 1954 Интерпретация парменидовского фрагмента во второй части главы V-XI/

⁴ Фрагмент гласит (в скобках часть, опущенная Хайдеггером): ^рт] то Xeyeiv те voeiv T'ESov ?^|xevai ioii yap Ctvcti. Анджело Пасквинелли (I Presocrutici, Torino, 1958) переводит "Из слова и мысли вытекает необходимость того, что бытие есть" Другие переводы "Говорение и мышление должны быть бытием" (Diels,Pflmi), "Могущее быть помысленным и сказанным должно быть" (Burnet), "Необходимо говорить и думать, что только бытие есть" <Vors ) Принятый русский перевод " мыслить и быть одно и то же", см фрагменты ранних греческих философов Часть I, М , 1989 С 287

16

воположным общепринятому толкованию. "Говорить" превращается в "позволить-встать-перед" в смысле "совлечь покровы", "позволить явиться", а "мыслить" понимается как "озаботиться" и "преданно охранять". Язык дает явиться тому, что мышление должно беречь и пестовать, не насилуя, не выпрямляя в сковывающих и умертвляю­щих дефинициях. И то, чему он позволяет явиться и что берет под охрану, это То самое, что притягивает к себе всякое высказывание и всякое мышление, позволяя им быть. Но это То конституируется как Различие, как то, что никогда не может быть сказано, потому что оно — в истоках всего того, что о нем будет сказано, потому что различие присуще нашим с ним отношениям, Двойственности сущего и Бытия⁵.

Итак, нас проговаривает язык, потому что в языке раскрывается Бытие. Хайдеггер в Einfurung in die Metaphysik воспроизводит плато­новское определение (о\юца — 5г|Хсо(ла тг\ (ptovrf лер1 tt]v oSa-iocv/греч./, Софист, 261) и переводит: "Offenbarung in Bezug und im Umkreis des Sems des Seienden auf dem Wege der Verlautbarung", что означает. "Раскрытие на пути оглашения, относящееся к бытию сущего и свер­шающееся в его округе". Таково "имя". В языке свершается явление (Erscheinen) бытия, и истина как oXri^eia это этимологически "непо-таенность", "состояние несокрытости". Выше в той же самой работе (IV,2) само бытие определено как такое "выказывание себя" , которое

⁵ По Лакану (Ecnis, р 655) "le drame du sujet dans le verbe, c'est qu'll у fait 1'epreuve de son rnanque-a-etre" (Драма субъекта состоит в том, что язык доказывет ему его собственную неукорененность в бытии) У того же Лакана мы обнаруживаем этимологические игры, сходные с теми, что практиковал Хайдеггер в отношении вышеупомянутого изречения Парменида, а именно интерпретацию знаменитого изречения Фрейда "Wo Es war, soil kh werden" (Там, где было Оно, должно быть Я) Слова Фрейда следуе! понимать не так, как их обычно понимают (место, где было Оно, должно быть занято Я —Le Moi doit deloger le Ca), а как раз наоборот в противоположном смысле, сходном с тем, какой придает фрагменту Парменида Хайдеггер Речь не о том, чтобы рациональная прозрачность Я вытеснила изначальную и темную реальность Оно, но о том, что нужно под-ступить к тому "месту", выйти на свет именно там, в том изначальном локусе, где пребывает Оно как "месго бытия". Kern unseres Wesens (ядро нашего существа) Мир обретается в ходе как психоаналитического, так и философского лечения, понуждающего меня задаваться вопросом, что такое бытие и что есмь я) только тогда, когда я соглашаюсь с тем, что я — не там, где я обычно обретаюсь, что мое место там, где меня, как правило, нет Нужно отыскать истоки, признать их cwvwm,hegen lassen, стать их сторожем и хранителем (Lacan, p 417, 518, 563) И совсем не случайно Лакан приписывает фрейдовскому изречению некую досократическую тональность Он отсылает к Хайдеггеру "Quand jc parle d'Heidegger ou plutot quand jc le traduis, je m'efforce a laisser a la parole qu'll profere sa significance souverame" (Lacan, p 528) (Когда я говорю о Хайдеггере и тем более когда я его перевожу, все мои усилия направлены на то, чтобы позволить слову высказать свой суверенный смысл)

17

чередует потаение, обнаружение и исчезновение, это как вздох и выдох, ритм дыхания, задаваемый исходным различием.

Какие же из всего этого можно сделать выводы? А такие, что языку со всеми своими "именами" и комбинаторными нормами не удается полностью перекрыть означающими все то, что "и так" известно "до" языка. Но это язык всегда "до". Именно он обосновывает все осталь­ное. И следовательно, он не подлежит никаким "позитивным" иссле­дованиям, которые могли бы выявить его законы. Иными словами, то, что некоторые именуют "сигнификативной цепью", не может быть структурировано, поскольку она сама — Исток всякой структуры. Человек "обитает в языке". Всякое понимание бытия приходит через язык, и, стало быть, никакая наука не в состоянии объяснить, как функционирует язык, ибо только через язык мы можем постичь, как функционирует мир. Действительно, для Хайдеггера единственно воз­можное отношение к этому гласу бытия, каковым выступает язык, это "уметь вслушиваться", внимать, вопрошать, не торопить время, хранить верность тому, что говорит в нас. Как известно, привилегированной формой такого рода вопрошаний является поэтическое слово. Поэтическое слово объясняет вещи, но кто объяснит поэтическое слово и слово вообще? К языку, как и к бытию, кода не подобрать и структуры их не вывести. Только проявляясь исторически, в различ­ные ЭПОХИ по-разному, бытие выступает в форме структурирован­ных универсумов. Но всякий раз когда мы пытаемся возвести эти универсумы к их глубинному первоистоку, нам открывается неструктурированная и неструктурируемая безосновность.

Не секрет, что, совершая такую философскую операцию, Хайдеггер тем самым ставит под вопрос всю западную традицию, в которой бытие всегда мыслилось как "ousia" и, следовательно, как "присутст­вие" " (см. Einfuhrung, IV.4). Но если довести его мысль до логического конца, то под вопросом окажется само понятие "бытия". Тот, кто изучает язык как безосновность, изучает исходное различие, которое никак положительно не коннотируется и которое, хотя и побуждает к коммуникации, само по себе ни о чем не говорит, разве что о собст­венной нескончаемой "игре".

Жак Деррида — это тот мыслитель, который, начав с критики структурализма под влиянием Хайдеггера и Ницше, привел к логичес­кому завершению указанное направление философской мысли. При этом он сокрушает не только структурализм как философию (который «reste pris aujourd'hui, par toute une couche de sa stratification, et parfois la plus feconde, dans la metaphysique — le logocentrisme — que 1'on pretend au meme moment avoir, comme on dit si vite, "depassee"» (De la

18

grammatologie, pag.148) ⁶, он сокрушает само "онтологическое" мыш­ление, как того и желал Хайдеггер.

Если "различие" (difference), чье движение порождения Деррида называет differance, лежит в истоках всякой коммуникации, то она не поддается сведению к какой-либо наличной форме (р.83). Созидая все временные, человеческие, исторические горизонты, различные "эпохи", о которых говорит Хайдеггер, различие "en tant que condition du systeme linguistique, fait partie du systeme linguistique lui meme... situee comme un objet dans son champ."⁷ И стало быть, его невозможно описать как структуру.

Если различие — не более чем "след" (снова перед нами разрыв, "Ьёапсе", ^сорюцо^), то это не просто исчезновение источника: "elle veut dire ici que I'origme n'a meme pas disparu, qu'elle n'a jamais ete constituee qu'en retour par une non-origme, la trace, qui devient aussi 1'origine de 1'origine... Si tout commence par la trace, il n'y a surtout pas de trace origmaire" (p.90).⁸

Отметим, что подобный ход мысли имеет своим следствием ут­верждения, которые мы встречаем у классиков структурной лингвис­тики от Соссюра до Ельмслева. Соссюр говорил, что звук как матери­альная сущность не принадлежит языку, потому что языку принадлежит только система различий, которая наделяет звуки значениями. Выводы, к которым приходит Деррида, значительно расширяют сферу действия второго члена соссюровской оппозиции: не только система различий противопоставляется материальной реальности звука, но различие представляет собой структуру любой возможной материальной детерминации, такова структура детерминации, если ее еще можно назвать структурой. Но можно ли, ведь это уже не структура? Тогда что это?

Чтобы лучше понять, что у этой дефиниции различия есть свой "философский" резон, необходимо вернуться к нашему определению кода в его наиболее элементарном значении "системы". Система налагается на равновероятность источника информации для того, чтобы с помощью некоторых правил ограничить сферу

19

возможных событий. Система — это система вероятностей, сужающая изначальную равновероятность. Фонологическая система осущест­вляет выбор нескольких десятков звуков, встраивая их в оппозиции, и сообщает им дифференциальное значение. То, что было до этой операции, представляло собой недифференцированный универсум всевозможных шумов и звуков, соединяющихся вполне беспорядочно. Некая система начинает действовать, наделяя смыслом что-то такое, что первоначально этим смыслом не обладало, при этом некоторые элементы этого "что-то" возводятся в ранг означающих. Но пока системы нет и пока это нечто не наделено кодом, в нем возможно бесконечное количество сочетаний, которые обретут смысл только ПОЗЖЕ, после наложения какой-либо системы.

Что же это за нечто не-кодифицированное? Это источник инфор­мации или — если угодно — реальность. Это то, что до всякого семиозиса, то, что семиотика может и должна изучать, только если некая система ограничивает число возможностей, приводя это нечто к форме. Действительно, есть один-единственный способ изучать то, что может произойти в универсуме до- и не-кодифицированного, — прилагать к нему теорию вероятности. Но теория вероятности, ото­ждествляет ли она статистические законы с объективными законами хаоса-реальности или понимает их только как инструментарий, при­годный для предвидения, может сказать только одно: каким образом может произойти все что угодно там, где еще не оставила своего формирующего отпечатка система.

Так что же такое это нечто, чей ход человеческая мысль, не будучи способной выявить его структуру, пытается предугадать при помощи теории вероятности? Напомним о коммуникативной модели, пред­ставленной в А.I. Это Источник, Исток некой возможной коммуника­ции. Здесь можно было бы заметить, что "источник" это кибернети­ческий термин с довольно точным значением и употреблять его в фи­лософском смысле значит превращать в метафору. Несомненно также и то, что слова Источник и Исток (Fonte, Sorgente) заставляют вспом­нить о метафорах Гельдерлина, поэзией которого вдохновлялся Хайдеггер, когда судил о поэтической речи: "Неведомо, что делает поток", как неведомо и то, что происходит в источнике информации. Здесь и можно спросить о смысле использования понятийного аппа­рата статистики для описания ситуации без-начальности, которая к тому же описывается с помощью категорий, располагающихся, как это происходит у Лакана, как раз где-то посередине между филосо­фией и психоанализом- "Cet Autre, n'est nen que le pur sujet de la moderne strategic des jeux, comme tel parfaitement accessible au calcul de la conjecture, pour autant que le sujet reel, pour у regler le sien, n'a ay tenir

20

aucun compte d'aucune aberration dite subjective au sens commun, c'est-a-dire psychologique, mais de la seule inscription d'une combmatoire dont 1'ex-haustion est possible" (Ecnts, p.806).⁹

Между тем существует глубокая общность между пробабилисти-ческой концепцией и идеей игры, нашедшая выражение в формули­ровке "теории игр". Теория игр пользуется пробабилистическим ин­струментарием, чтобы узнать, что МОГЛО БЫ произойти там, где нет предопределенной структуры и где возможно все. Так и на философ­ском уровне при осмыслении не-изначальности, не обязательно при­нимающей мистический и "нуминозный" вид хайдеггеровского бытия, не-изначальность наводит на мысль об игре. Эта идея ницше­анского происхождения, она подхвачена Деррида и Фуко, которые пользуются ею в строго "философском" смысле

Ведь это у Ницше наиболее рельефно очерчивается тема человека как существа "без происхождения" и мира как поля вечной игры: «мы лишний раз убедились в "бесконечности" мира, поскольку не сумели доказать невозможность того, что он заключает в себе бесконечное число интерпретаций» (Веселая наука)¹⁰. Поиск не-изначальности преображается тогда в поиск "le sommet virtuel d'un cone ou toutes les differences, toutes les dispersions, toutes les discontinuitees seraient resserrees pour ne plus former qu'un point d'ldentite, d'impalpable figure du meme" (Foucault, Les mots el les choses, p341).¹¹ Как уточняет Деррида (De lagrammatologie, p.73) самодвижение "differance" создает ситуацию игры, которая не есть "un jeu dans le monde", но "1еуем du monde" (не игра в мире, но игра мира).

Именно поэтому самые суровые упреки он адресует Леви-Стросу, последнему и наиболее выдающемуся представителю "онтологии присутствия" и, стало быть, метафизики структуры.

⁹ "Этот другой представляет собой не что иное, как чистый субъект современной стратегии игры, и как таковой он вполне доступен расчету вероятностей, если только реальный субъект, рассчитывая собственную конъюнктуру, не будет принимачь во внимание никаких отклонений, называемых субъективными в обычном смысле, то есть психологических, но только лишь вписывать себя в некую поддающуюся исчерпыванию комбинаторику"

¹⁰ Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб , 1993. С. 515.

¹¹ "вершины воображаемого конуса, в которой все различия, все рассеяния и все разрывы окажутся вновь стянутыми вместе, чтобы образовать не что иное, как некую точку идентичности, неосязаемый образ того же самого"

21

2.2 Онтологический структурализм и его идеология

Как же получилось так, что рассуждая о фонологических оппози­циях, мы пришли к оппозициям онтологическим? Возвратимся на миг к пути, проделанному лингвистом. Разговаривают два человека. Они издают звуки, которые суть материальные факты, могущие быть за­писанными на магнитофоне. Лингвист задается вопросом: как полу­чается, что эти звуки что-то «означают»? И получает ответ, они — и это некая гипотеза — определяются через оппозиции. Понятие оп­позиции — это рабочий инструмент, позволяющий объяснить, как получается, что два материальных события производят значения, как такая вещь, как мысль, может иметь материальное основание. Следо­вательно, лингвист выводит из "надстроечных" (accadimenti sovras-trutturali) — в смысле диалектического материализма — явлений яв­ления "базисные" (strutturali) — в смысле материалистической диалек­тики. Лингвист разрабатывает удивительную конструкцию универсу­ма "emic" только потому, что существует универсум "etic". Метамор­фозы философского порядка случаются тогда, когда лингвист или кто-то еще превращает инструмент объяснения (очевидно, временно­го пользования и полученный благодаря абстрагированию) в фило­софское понятие и принуждает инструментарий становиться причи­ной (causa causante) того самого явления, для исследования которого этот инструментарий и разработан. Emic становится причиной etic. Фонологические принципы, служащие для объяснения фонетических явлений, отныне их ОБОСНОВЫВАЮТ. Так того, кто стоял на ногах, ставят на голову. Так различие, которое поначалу объясняло, как два члена оппозиции, порознь бессмысленные, рождают смысл, преобра­зуется в источник значения. Теперь это уже не то, что объясняет значение, но то, что его причиняет. Оттесняя все прочие философские толкования, философские абстракции РАЗЛИЧИЯ и ОТСУТСТВИЯ преображаются в ПРИСУТСТВИЕ, и оно-то единственно и достойно упоминания.

Впредь всякий, кто хочет объяснить феномен коммуникации, если он последователен, должен считать, что:

а) язык предшествует человеку и даже учреждает его как такового;

б) не человек говорит на том или ином языке, но язык "проговари­вает" человека.

Утверждение (б) вовсе не значит, что человек всегда обязан мыс­лить и общаться на основе социально детерминированных кодов, этот вывод нас весьма устраивает с семиотико-методологической точки зрения, он важен как исходный пункт для разработки семиотики, которая всегда пытается показать, на основе каких существующих

22

социальных и исторических кодов люди общаются. Но эта предпо­сылка подразумевает, что язык "проговаривает" человека согласно тем законам и правилам, которые человеку не дано познать.

Стало быть, структуры разных языков и исторически сложившиеся коды могут существовать, но это не структура языка как такового, не некая Пра-система, не Код кодов. Последний никогда не станет нашей добычей. Никакое металингвистическое изучение элементарных ме­ханизмов языковой деятельности невозможно именно потому, что в основе нашего говорения о механизмах таковой деятельности лежит сам язык. Изучать язык значит только ВОПРОШАТЬ язык, давая ему жить своей жизнью.

Язык никогда не будет, тем, что мы мыслим, но тем, в чем свершается мысль. Следовательно, говорить о языке не значит вырабаты­вать объясняющие структуры или прилагать правила речи к каким-то конкретным культурным ситуациям. Это значит давать выход всей его коннотативной мощи, превращая язык в акт творчества с тем, чтобы в этом говорении можно было расслышать зов бытия. Слово не есть знак. В нем раскрывается само бытие. Такая онтология языка умерщвляет всякую семиотику. Место семиотики занимает единствен­но возможная наука о языке - поэзия, ecriture.

Итак, всякое исследование структур коммуникации выявляет не какую-то залегающую в глубине структуру, а отсутствие структуры, локус непрестанной "игры".

На смену двусмысленной "структуралистской философии" прихо­дит нечто новое. Не случайно те, кто сделал наиболее последователь­ные выводы из этой ситуации - мы имеем в виду Деррида и Фуко — никогда не утверждали, что они структуралисты, хотя из соображений удобства структуралистами" называют целый ряд ученых, объединенных некой тематической общностью.

Если в истоках всякой коммуникации и, следовательно, любого культурного феномена лежит изначальная Игра, то ее не определить с помощью категорий структуралистской семиотики. Под вопрос ставится само понятие Кода. Корни всякой коммуникации уходят не в Код, а в отсутствие какого бы то ни было кода.

Как только язык начинают понимать как некую силу, действующую за спиной человека, как "сигнификативную цепь", которая строится в соответствии с собственными вероятностными закономерностями, онтологический структурализм (уже не структурализм) перестает быть методологией изучения культуры и превращается в философию природы.

Научный анализ cигнификативных цепей оказывается чистой уто­пией. Если цепь означающих и истоки это одно и то же, то как

23

возможен ее объективный анализ, ведь означающие нуждаются в не­прерывном вопрошании, и, стало быть, в герменевтическом толкова­нии?

Как можно заниматься анализом означающих, пренебрегая теми значениями, которые они на себя принимают, если истоки "эпохаль­но" обнаруживают себя как раз в форме значений и придание "эпо­хальных" значений модусам, в которых бытие, всегда скрытое от глаз, приоткрывается, оказывается единственно возможной формой фило­софствования?

В одном итальянском интервью Леви-Строс заметил по поводу "Открытого произведения" (1962), что нет смысла ставить вопрос о структуре потребления произведения искусства: произведение можно рассматривать как некий кристалл, отвлекаясь от спровоциро­ванных им ответов адресата. Но если язык — это изначальный локус, тогда наше говорение есть не что иное, как вопрошание Бытия, и стало быть, не что иное, как непрестанный ОТВЕТ, оставляющий безответ­ным вопрос о реальной структуре языка.

Если Последняя Структура существует, то она не может быть определена: не существует такого метаязыка, который мог бы ее ох­ватить. А если она как-то выявляется, то она — не Последняя. Послед­няя Структура — это та, что, оставаясь — скрытой, недосягаемой и неструктурированной — порождает все новые свои ипостаси. И если прежде всяких определений на нее указывает поэтическая речь, то тут-то и внедряется в изучение языка та аффективная составляющая, что неотъемлема от всякого герменевтического вопрошания. И тогда структура не объективна и не нейтральна: она уже наделена смыслом.

Итак, отправляться на поиски ПОСЛЕДНЕГО ОСНОВАНИЯ коммуникации значит искать его там, где оно не может быть более определено в структурных терминах. Структурные модели имеют смысл, только если НЕ ставится вопрос о происхождении коммуника­ции. Как и кантовские категории, они имеют значение только в каче­стве критериев познания, возможного в круге феноменов, и не могут связывать феноменальный и ноуменальный миры.

Стало быть, семиотика должна набраться мужества и очертить собственные границы при помощи некоторой — пусть скромной — "Kritik der semiotischen Vernunft" (Критики семиотического разума). Семиотика не может быть одновременно оперативной техникой и по­знанием Абсолюта. Если она представляет собой оперативную техни­ку, то ей не следует предаваться фантазиям относительно того, ЧТО происходит в истоках коммуникации. Если же она — познание Абсо­люта, то она не может сказать ничего о том, КАК осуществляется коммуникативный процесс.

24

Если же, напротив, предметом семиотики становится Происхожде­ние всякой коммуникации, и это Происхождение никак не поддается анализу, оставаясь всегда "за кадром", "по ту сторону" ведущихся на его счет разговоров, тогда главный вопрос, которым должна задаться семиотика такого типа, это вопрос: КТО ГОВОРИТ?

Мы не собираемся отрицать здесь законность этого вопроса. Мы даже полагаем, что такая постановка вопроса открывает небезынте­ресные философские горизонты. Но вот тут-то и как раз потому, что вопрос этот веками порождал совершенно определенный тип фило­софствования, нам следовало бы еще раз набраться мужества и спро­сить также об идеологии такого вопрошания, даже если сам вопро­шающий заблуждается насчет мотивов своего вопроса. Выявлять идеологию — одна из задач семиотики. Но для этого надо верить, что семиотика возможна. А верить в то, что семиотика возможна, значит руководствоваться уже другой идеологией.

Введение

В этой книге мы задаемся вопросом о том, что такое семиотическое исследование и каков его смысл. Иными словами, такое исследование, в котором все феномены культуры рассматриваются как факты коммуникации и отдельные сообщения организуются и становятся понятны­ми в соотнесении с кодом.

Никто не спорит о том, что словесное высказывание, текст, состав­ленный при помощи азбуки Морзе, дорожный знак представляют собой сообщения, построенные … Продолжение »